Собрание сочинений в 12 томах. Том 10 - Марк Твен

Но ему не дали кончить. Все разразились восторженными криками и аплодисментами, все повскакали с мест и принялись плясать по комнате, в порыве ликования и благодарности кидаясь в объятия друг другу. Забыв о голоде, мы часами обсуждали превосходный план Карла! Наконец, тщательнейшим образом продумав все детали, мы бросили жребий. Он пал на Милле, и Милле должен был «умереть». Потом мы собрали все вещи, с какими человек может расстаться только на пороге будущего богатства — сувениры и разные безделушки, — и отнесли их в заклад, получив за них ровно столько, сколько требовалось, чтобы устроить скромный прощальный ужин, завтрак да оставить еще пару франков нам на дорогу и на покупку небольшого запаса репы и другой провизии на пропитание Милле.

На следующее утро мы трое сразу же после завтрака отправились в путь, разумеется, пешком. Каждый захватил с собой десяток мелких рисунков Милле для продажи. Карл направился в Париж, где должен был к назначенному сроку создать Милле славу. Мы с Клодом двинулись в разные стороны — бродить по провинции.

Вы не поверите, как легко и удачно пошли у нас дела. Побродив два дня, я начал рисовать виллу, находившуюся на окраине одного большого города, — я заметил, что владелец ее стоит на веранде верхнего этажа. Как я и думал, он спустился вниз посмотреть. Я работал быстро, стараясь, чтобы он не соскучился. Время от времени он издавал одобрительные возгласы, потом начал восторгаться моим рисунком и заявил, что я настоящий мастер.

Я отложил в сторону кисть, достал из сумки один из этюдов Милле, показал ему на стоявшую в углу подпись и с гордостью произнес:

— Надеюсь, вы узнаете это? Он — мой учитель. Не удивительно, что я знаю свое дело!

Владелец виллы смущенно молчал. Я с грустью заметил:

— Уж не хотите ли вы сказать, что вам незнакома подпись Франсуа Милле?

Разумеется, ему была незнакома эта подпись, но он все равно преисполнился глубочайшей благодарности — за то, что я его так легко вывел из затруднительного положения, и сказал:

— Да что вы! Разумеется, это Милле! Не понимаю, как я сразу не заметил. Конечно, я узнаю его подпись!

Потом он захотел купить этюд, но я заявил, что я хоть и не богат, однако не до такой уж степени беден. В конце концов я все же уступил ему рисунок за восемьсот франков.

— Восемьсот франков!

— Да. Милле променял бы его на свиную отбивную. Да, я получил восемьсот франков за эту безделку. Теперь я с удовольствием откупил бы ее за восемьдесят тысяч. Но те времена давно прошли… Я очень мило изобразил дом того человека и хотел было попросить за свой рисунок десять франков. Однако за работу ученика великого мастера неудобно было спрашивать так мало, поэтому я продал ее за сто. Восемьсот франков я тут же, из этого самого города, отослал Милле и на следующий день отправился дальше.

Теперь я уж больше не ходил пешком. Я ездил. С тех пор я все время ездил. Каждый день я продавал по одной картине. Я ни разу не пытался продать две картины в день. Я всегда говорил своему покупателю:

— Я очень глупо делаю, что вообще продаю картину Франсуа Милле. Он не проживет и трех месяцев, а после смерти Милле его картин ни за какие деньги не купишь.

Я всячески старался распространять этот слух, чтобы подготовить публику к предстоящему событию.

Наш план продажи картин принадлежит мне, и я целиком ставлю его себе в заслугу. Я предложил его в тот последний вечер, когда мы обдумывали предстоящую кампанию, и все трое решили как следует испытать его, прежде чем заменять другим. Всем нам сопутствовала удача. Я ходил пешком только два дня. Клод тоже ходил два дня — мы оба боялись прославлять Милле слишком близко от дома. А бессовестный хитрец и пройдоха Карл — тот ходил пешком только полдня, а потом путешествовал, как герцог.

Время от времени мы договаривались с редактором какой-нибудь провинциальной газеты и писали заметку. В этих заметках никогда не говорилось, что мы открыли нового художника, — наоборот, мы делали вид, будто Франсуа Милле давно всем известен. В них не содержалось никаких похвал, а всего лишь несколько слов о состоянии здоровья «великого мастера», — порою в них преобладала надежда, порою печаль, но всегда между строк чувствовалось, что мы опасаемся самого худшего. Все эти заметки мы отчеркивали и посылали газеты тем, кто купил у нас картины.

Карл скоро приехал в Париж и там поставил дело на широкую ногу. Он сошелся с иностранными корреспондентами и добился того, что известия о болезни Милле обошли Европу, Америку и все остальные страны мира.

Через полтора месяца мы все трое встретились в Париже и решили сообщить Милле, чтобы он больше не посылал нам картин. Поднялся такой ажиотаж, что нам стало ясно — пора поставить точку и действовать незамедлительно. Мы велели Милле слечь в постель и поскорее зачахнуть, чтобы успеть скончаться не позже чем через десять дней.

Затем мы произвели подсчеты и убедились, что втроем продали восемьдесят пять мелких набросков и этюдов, выручив за них шестьдесят девять тысяч франков. Последнюю и самую блестящую сделку совершил Карл. Он продал «Вечерний благовест» за две тысячи двести франков. Как мы его превозносили! Мы не могли предвидеть, что скоро настанет день, когда вся Франция будет драться за эту картину и какой-то иностранец захватит ее за пятьсот пятьдесят тысяч наличными.

В тот вечер мы устроили прощальный ужин с шампанским, а на следующий день мы с Клодом собрали свои пожитки и отправились дежурить у смертного одра Милле и не подпускать к дому назойливых посетителей. Кроме того, мы ежедневно отправляли в Париж бюллетени, чтобы Карл через газеты пяти континентов мог оповещать весь мир о состоянии больного. Наконец печальное событие свершилось, и Карл поспел как раз вовремя, чтобы помочь выполнить погребальный обряд.

Вы, вероятно, помните торжественные похороны и сенсацию, которую они вызвали во всем мире, помните, что на них присутствовали знаменитости Старого и Нового Света, явившиеся засвидетельствовать свою скорбь. Мы все четверо — как всегда, неразлучные — несли гроб, не позволяя никому нам помочь. И хорошо сделали — ведь в гробу не было ничего, кроме восковой фигуры, и всякий другой непременно заметил бы, что он слишком легок. Да, все та же четверка, дружно делившая невзгоды в тяжелую годину, которая ныне канула в вечность, несла гроб…

— Какая четверка?

— Наша! Ведь Милле тоже нес свой собственный гроб. Он изображал родственника, — понимаете, дальнего родственника.

— Поразительно!

— Но тем не менее правда. Вы, конечно, помните, как поднялась цена на картины. Деньги? Мы не знали, куда их девать. В Париже есть один человек, у которого семьдесят картин Милле. Он заплатил нам за них два миллиона франков. А что касается мелких набросков и этюдов, которые Милле посылал нам мешками в течение тех полутора месяцев, что мы бродили по Франции, — о, вы, наверное, очень удивитесь, если узнаете, почем мы продаем их теперь, — то есть в том случае, если мы вообще соглашаемся с ними расстаться!

— Это удивительная, необыкновенная история!

— Пожалуй, да.

— А что сталось с Милле?

— Вы умеете хранить тайны?

— Умею.

— Помните человека, на которого я сегодня обратил ваше внимание в столовой? Это Франсуа Милле.

— Великий…

— Боже! Да, это единственный случай, когда публике не удалось сначала уморить гения голодом, а потом набить чужие карманы золотом, которое должно было достаться ему. Мы позаботились о том, чтобы птичка не зачахла в одиночестве, выплакав свое горе в песнях, а потом получила в награду холодное и пышное погребальное торжество, что это новая разновидность попугая, хотя, впрочем, мне бы уже пора ничему не удивляться, поскольку с тех первых дней, когда оно еще было рыбой, оно успело перебыть всем на свете, — всем, что только могло взбрести ему на ум. Младшее существо совершенно так же безобразно, как было на первых порах старшее: цветом оно напоминает сырое мясо с каким-то серовато-желтоватым оттенком, а голова у него тоже необычайно странной формы и без всяких признаков шерсти. Она назвала его Авель.

Десять лет спустя. — Это мальчики: мы открыли это уже давно. Нас просто сбивало с толку то, что они появились на свет такими крошечными и несовершенными по форме, — мы просто не были к этому подготовлены. А теперь у нас есть уже и девочки. Авель хороший мальчик, но для Каина было бы полезней, если бы он остался медведем. Теперь, оглядываясь назад, я вижу, что заблуждался относительно Евы: лучше жить за пределами Рая с ней, чем без нее — в Раю. Когда-то я считал, что она слишком много говорит, но теперь мне было бы грустно, если бы этот голос умолк и навсегда ушел из моей жизни. Благословенна будь плохая острота, соединившая нас навеки и давшая мне познать чистоту ее сердца и кротость нрава.