Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

всякому видна. Если ошибемся нечаянно, – нас поправят. Над нами тоже стоят люди. У нас марка. Сыздавна мы выпускаем книги зрелые. Они на полках будут стоять века, не то, что журнальные и газетные публикации – однодневки. Прочитал – и в макулатуру. Тю-тю!..

– Да разве все плановые рукописи – настоящее, для души? – вырвалось у Кашина, который однажды услышал признание одного редактора о том, что он уж три года гонит лишь серый суррогат вместо чистой, родниковой прозы. И тут по ясным глазам Олега Матвеевича увиделось, что несознательный автор высказал жгучую крамолу, якобы неприличную среди порядочных людей. Тем не менее тот продолжал в миролюбивом тоне:

– Вы не обижайтесь, право. Лично у меня, например, пухлая папка с отрицательными отзывами: задробили листов сто написанного. А пятьдесят опубликовал уже. Такой баланс. То – обычная работа.

Тянуче-нудный (извините, читатель) тек разговор. Однако сюжет и здесь сам повернулся по-новому. Блеснул малость напоследок. В эту минуту озабоченный другой редактор, напарник Олега Матвеевича, сновавший все время туда-сюда, болезненно засокрушался:

– Так что же с всеми рукописями делать? Что же делать? Ведь завтра все помещение будут опрыскивать…

– Что, от нас, варягов? – весело съязвил Кашин.

– Нет, будут тараканов травить, – спокойно разъяснил Олег Матвеевич.

– Выходит, меня вовремя позвали?

– Я потому и позвонил вам. Да вы не обольщайтесь: ваших рукописей тараканы не жуют – они несъедобны.

– Значит, жуют съедобные? Может быть, ваши?

– Наших здесь нет. – Редактор не был склонен шутить. – Нас вон через улицу издательство и журнал печатают.

– А те редакторы у вас издаются?

– Ну, бывает. Кто может. Больше негде.

– Тогда за счет каких же повестей тараканы размножились?

– Наши девочки харчевно развели. В тумбочках – печенье… Впору так и крысам завестись…

– Ну, крыса-то тут вряд ли проскочит… Не гоголевские, чай, времена…

– Ой, а как же быть с цветами? – опять сказал худощавый редактор, воззрясь на цветы, росшие в стоявших на подоконнике горшочках.

– Оставим так, – уверенно сказал Олег Матвеевич. – Что мы можем?.. Да, собственно, они и не окно в природу, а так… какая-то зыбкая недоросль…

Кашин аж простонал от столь кощунственных слов.

– Авось, и выживут, не терзайтесь зря, – смягчился Олег Матвеевич. – Вот вы же, надеюсь, не погибнете от нашей рецензии?.. Так и они…

– Напротив, скажу: вы влили в меня бальзам…

Зазвонил телефон. И утешитель долго-долго, удлиняя скуку, наговаривал в трубку разные разности. В общем, показывал знакомым свою растворимость среди обычных людских забот, а главное, не бездействие и вес. Его умственная машина работала, по-видимому, без сбоев и сомнений, и это-то пугало. Вроде бы совершенно нормально говорил он нормальные вещи. Так отчего же у нормального Кашина, каким он считал себя, было ощущение, что его, как просителя, здесь оболгали и, хуже того, обокрали. Выкрали у него выношенную им под самым сердцем правду и куда-то дели. Хотелось сжаться в маленький комочек и тихо выскользнуть отсюда.

Наконец, наговорившись, редактор вроде бы вспомнил:

– Ах, извини, у меня тут автор еще сидит. Отпущу его. – И, положив телефонную трубку на аппарат, бисерно расписался в низу напечатанной на машинке казенной бумаги. Для какого-то черта пододвинул ее к посетителю, заслонился ею: – Вам! На память. Заберите рукопись.

Вставший с готовностью со стула Кашин не стерпел – вновь боднулся:

– Отчего же все-таки у нас сегодня нет редакторов Некрасовых, Короленко?

– Не волнуйтесь, им было проще, – ответствовал охотней собеседник за столом. – Тогда не было плана. А теперь все писатели пишут одинаково, обстругано, что не отличишь даже на просвет рентгеновский, кто писатель, а кто нет. Крупные-то писатели все сливки сняли в лобовом решении вопроса, а мы теперь копаем и копаем вглубь… Нам – потяжелей. А вы, простите, еще не дотянули до этого уровня… – Он был рад тому, что выпроваживал правдолюбца.

Кашин, усмехнувшись над своим былым заблуждением, даже было вдохновился снова. Он по-человечески почуял свеженькую тему для короткого рассказа. Только ведь это тоже не смешное. И там, через улицу, еще скажут: нетипично для наших устремленных дней. Где вы видели и слышали подобное? Все сомнительно! И тогда опять-тю-тю! – не одолеть с первой же попытки высокую издательскую высоту…

XII

Антон понимал: он, естественно, не осчастливил Олю, отступницу, ни себя тем, что не удержал ее естественных чувств к себе, если только они такие какие-то успели возникнуть у нее к нему в сердце – не являлись никакой загадкой.

Ведь именно она недвусмысленно инициировала их расставание друг с другом и открыто, не таясь, упрямствовала в этом, чему он уже и не воспрепятствовал нисколько. По здравому разумению. Было ни к чему воспрепятствовать. За ней был этот непростой и неприятный выбор. С оговорками. И она шагнула прочь от него, Антона, с уверенностью.

В общем его переживанье, а следственно, и покровительство над ней закончилось, обязанности сняты морально; он как бы лишился прав на опеканье ее, все было понятно и неоспоримо; но изначальная несправедливость – еще одна по отношению к нему, не причинившего никому зла, не позволяло ему в душе смириться с этим. Ведь поклонник обхаживал ее упорно, пользуясь ее зависимостью от него.

Не сразу, но как-то Ольга даже восхищенно призналась:

– Меня так хорошо встречают здесь, в училище. Даже пальто мне завуч подает.

После этого хвасталась удивленно:

– Завуч мне руки целует!

Потом перестала восхищаться. А однажды уже дядя ее, Александр Петрович, спросил прямо:

– Оленька, с каким-то ты полковником прогуливалась? Я видел тебя…

Она фыркнула, не ответила.

Значит, она его, Антона, совсем обманывала, говоря, что сегодня едет с ребятами на экскурсию, а встречалась с делягой-ухажером… Ничего пока ему не говорила об этом, таилась. До поры – до времени. Проявляла природную изворотливость. Не хотела огорчать?

Он не был этим раздавлен, унижен, лишь раздосадован из-за такого ее поступка и бесчестного дельца, и хотелось тому в рожу плюнуть. Был урон чести.

И вот случай такой представился ему.

В ту памятную белую ночь – при последнем свидании с Олей – Антон с болью сердечной почувствовал, что уж никак-никак не вправе ее удерживать своей любовью, ставшей, может быть, просто пресно – надоедливой для нее до ужаса, никакой иной (он и нечто подобное не исключал – не заблуждался в своих мужских чарах, отнюдь), и что ее явная решимость отдалиться от него, совсем отдалиться, была у нее однозначно мотивированной, желанной и, видно, так выношенной ею. Сердцу ведь не закажешь… Хотя на ее челе следов никакого стыдливого раскаяния или смущения внешне и не наблюдалось тут. Была обычная всеобычность. Даже