Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров) - Генрик Сенкевич

Пан Заглоба не очень сопротивлялся, он куксился в Збараже и удивлялся, как еще на нем грибы не вырастут, но тянул время, рассчитывая, что вести от Скшетуского могут подойти с минуты на минуту.

— Он человек мужественный и ловкий, — отвечал он неизменно на все речи Володыевского. — Подождем еще дня два, может быть, придет письмо, и окажется, что наша помощь не нужна.

Пан Володыевский признавал весомость этого аргумента и вооружался терпением, хотя время тянулось для него невыносимо медленно. В конце декабря морозы уняли даже разбойников. В окрестностях воцарился покой. Единственным развлечением служили политические новости, попадавшие и за старые збаражские стены.

Толковали о коронации, о сейме, о том, получит ли князь Еремия булаву, которая принадлежала ему по праву более, чем кому-нибудь другому, бранили сторонников Киселя. Володыевский по этому поводу несколько раз дрался на поединках, пан Заглоба столько же раз напивался, и можно было опасаться, что сопьется совсем, потому что он, гуляя со шляхтой и офицерами, не чурался и компании мещан, посещал их пирушки, крестины, свадьбы и восхищался медом, которым так славился Збараж. Володыевский всячески поносил его за это, говоря, что дворянам неприлично якшаться с неблагородными людьми, но Заглоба отвечал, что виноваты в этом законы, которые позволяют мещанам богатеть, утверждал, что это не приведет к добру, но все-таки продолжал пьянствовать в любых компаниях. И, правда, трудно было его винить за это: зимнее время так мало предоставляет развлечений.

Мало-помалу княжеские хоругви начали собираться в Збараж, что предвещало скорое возобновление военных действий. Стало немного повеселее. Вместе с прочими приехал и пан Подбипента. Он привез весть о немилости, в которой находится князь в глазах двора, о смерти Януша Тышкевича, киевского воеводы, о слухах, что на его место будет назначен непременно Кисель, и, наконец, о тяжкой болезни пана Лаща. Относительно войны пан Подбипента слышал от самого князя, что она может начаться только в случае самой крайней необходимости, потому что комиссары уже поехали с наказом сделать любые уступки казакам. Сообщения пана Подбипента рыцари Вишневецкого приняли с величайшим негодованием, а пан Заглоба предложил внести протест и собрать конфедерацию, потому что он не хотел, чтобы плоды его трудов под Константиновой пропали зря.

Так прошел весь февраль и половина марта, а о Скшетуском не было ни слуху, ни духу.

Володыевский еще решительнее стал настаивать на отъезде.

— Уж теперь не княжну, теперь Скшетуского нам надо разыскивать, — повторял он.

Но как оказалось, пан Заглоба был прав, откладывая со дня на день отъезд: в конце марта в Збараж прибыл казак Захар с письмом к Володыевскому из Киева. Пан Михал тотчас же призвал к себе Заглобу, разломил печать и начал читать:

"По Днестру до самого Егорлыка я не обнаружил ни малейших следов. Рассчитывая, что она, возможно, в Киеве, я присоединился в Переяславле к комиссарам. Там неожиданно встретился с Хмельницким и благодаря его помощи прибыл в Киев. Разыскиваю теперь повсюду, в чем мне помогает и сам митрополит. Тут много наших и в монастырях, и у горожан, но они, опасаясь черни, скрываются. Искать трудно. Бог помог мне, и я надеюсь, что Он и далее смилуется надо мной. Прошу ксендза Муховецкого помолиться за меня, и вы молитесь. Скшетуский".

— Слава Всевышнему! — воскликнул Володыевский.

— Тут еще постскриптум, — сказал Заглоба, заглядывая через плечо пана Михала.

— Правда! — сказал маленький рыцарь и продолжал читать: "Податель сего письма, есаул миргородского куреня, заботился обо мне, когда я был в неволе в Сечи и теперь, в Киеве, помогал мне и взялся везти мое письмо с опасностью для жизни. Прошу тебя, Михал, позаботиться о нем, чтобы ему не было ни в чем недостатка".

— Вот хороший казак, кажется, единственный из всех! — сказал Заглоба, подавая руку Захару.

Старик пожал ее без тени подобострастия.

— Можешь рассчитывать на награду, — прибавил Володыевский.

— Он сокол, — сказал казак, — я его люблю, я сюда пришел не из-за денег.

— И в них у тебя, как видно, нет недостатка, в чем тебе не один шляхтич может позавидовать, — продолжал Заглоба. — Не все скоты среди вас, не все! Но об этом после! Так пан Скшетуский в Киеве?

— Да.

— А в безопасности он?.. Там, говорят, чернь бунтует?

— Он живет у Донца, полковника. Ему ничего не сделают дурного. Батька Хмельницкий приказал Донцу беречь его пуще глаз.

— Чудеса истинные творятся! Откуда же у Хмельницкого явилось такое расположение к Скшетускому?

— Он его издавна любит.

— А говорил тебе Скшетуский, кого разыскивает в Киеве?

— Как не говорить, коли он знал, что я ему друг; я искал и с ним вместе и врозь. Он же должен был сказать мне, что мы ищем.

— Но вы все-таки до сих пор не нашли?

— Не нашли. Ляхов там немало, но все прячутся, один о другом ничего не знает, так что и найти нелегко. Вы слышали, что там чернь бунтует, а я это видел; не только ляхов режут, но и тех, кто их укрывает, даже монахов и черниц. В монастыре Николы Доброго у монахинь было двенадцать полек, так их вместе с черницами в келье дымом удушили… А сколько в Днепре потопили, страх!..

— Может быть, и ее убили?

— Может быть, и ее.

— Нет! Нет! — перебил Володыевский. — Если ее туда сам Богун привез, то, вероятно, поселил в безопасном месте.

— Уж где безопасней, чем в монастыре, да и там находят.

— Уф! — вздохнул Заглоба. — Так вы думаете, Захар, что она могла погибнуть?

— Не знаю.

— Видно, что Скшетуский надеется, — сказал Заглоба. — Бог испытывал его, может быть, теперь смилуется. А вы, Захар, давно выехали из Киева?

— Ой, давно, пане. Я тогда вышел, когда комиссары проезжали обратно мимо Киева. Много ляхов хотело бежать с ними и бежали, бедняжки, как кто мог, по снегу, через леса, к Белгороду, а казаки гнались за ними и били. Много убегало, многих убили, а некоторых пан Кисель выкупил за все деньги, какие только были у него.

— О, собачьи души! Так вы с комиссарами ехали?

— С комиссарами до самой Гущи, а оттуда до Острога. Дальше я уже шел один.

— Вы давно знаете пана Скшетуского?

— В Сечи узнал его, ухаживал за ним, раненым, а потом и полюбил, как родного сына. Я старик, и некого мне любить.

Заглоба велел пажу принести меду и мяса. Они засели ужинать. Захар набросился на еду, как волк. Он был утомлен дорогой и страшно голоден. Наконец, он жадно припал к кубку с медом и вытянул его до дна.

— Славный мед!

— Лучше, чем кровь, которую вы пьете, — сказал Заглоба. — Но я думаю, что вы хороший человек и любите пана Скшетуского… зачем вам идти опять к бунтовщикам? Оставайтесь с нами; тут вам будет лучше.

Захар поднял голову.

— Я отдал письмо и уйду. Я казак; мне с казаками быть, а не с ляхами брататься.

— И бить нас будете?

— Буду. Я из Сечи. Мы себе батьку Хмельницкого выбрали гетманом, а теперь ему король прислал булаву и знамя.

— Вот видите, пан Михал! — воскликнул Заглоба. — Не говорил ли я, что надо протестовать?

— Вы из какого куреня?

— Из миргородского, только его уже теперь нет.

— А что с ним случилось?

— Гусары пана Чарнецкого под Желтыми Водами положили. Теперь я у Донца с теми, кто остался. Пан Чарнецкий добрый солдат, он у нас в неволе, за него комиссары просили.

— И у нас есть ваши пленники.

— Так и должно быть. В Киеве говорили, что лучший самый казак у ляхов в неволе, хотя иные говорят, что он убит.

— О ком речь?

— О! Славный атаман Богун.

— Богун убит насмерть на поединке.

— А кто его убил?

— Вот этот рыцарь, — указал Заглоба на Володыевского.

Захар, который в это время допивал вторую кварту меду, вытаращил глаза, побагровел, затем не выдержал и засмеялся.

— Этот рыцарь… Богуна убил? — спросил он, покатываясь со смеху.

— Черт побери! — рассердился, нахмурив брови, Володыевский. — Этот посланец чересчур уж много себе позволяет.

— Не сердитесь, пан Михал, — начал успокаивать Заглоба. — Он человек почтенный, а если себя вести не умеет, так ведь он всего-навсего казак. С другой стороны, для вас тем большая честь, что вы с вашей комплекцией проявили столько геройства. Я сам, помню, глаз с вас не сводил после поединка, хотя все видел на деле. Как-то не верилось, чтобы такой щенок…

— Ах, оставьте меня, пожалуйста, в покое! — буркнул Володыевский.

— Я вам не отец, поэтому нечего на меня злиться, хотя, откровенно скажу вам, желал бы иметь такого сына. Если хотите, я завещаю вам все мое состояние… И князь не крупнее вас, а сам Александр Македонский не сгодился бы ему даже в пажи.

— Если меня что и беспокоит, — сказал несколько успокоившийся Володыевский, — так это то, что из письма Скпгетуского мы не узнали ничего хорошего. Что он сам над Днестром не сложил головы, за это хвала Богу, но княжны не отыскал до сих пор, да и кто поручится, что отыщет когда-нибудь?