Обоснованная ревность - Андрей Битов

Он сжимает и разжимает кулак, в котором — пуговица. Он жалобно плачет, бьется и воет, если пытаются ее отнять. Ее ему оставляют, и он — спокоен. Его счастье — они не догадываются, что она — подлинная!

Все больше бессилие овладевает автором на его чердаке. Если бы автор видел, до чего похоже его жилище на его собственную попытку описать будущий мир! Дождь перестал, и небо очистилось. Ночь глуха, и нет путника, чтобы увидеть, как чердак автора висит в ночи, подвешенный на гвоздиках света из щелей и дырочек, будто небо на звездах. Кажется, что занимается там пожар. Или дотлевает.

Слайды Игоря проявили, пленки прослушали… Подтвердили диагноз. Нет, Игоря не в чем было упрекнуть: он не засветил и не стер. Но — только тень, как крыло птицы, вспархивающей перед объективом, и получилась. Поражала, однако, необыкновенная, бессмысленная красота отдельных снимков, особенно в соотнесении с записями безумного времелетчика: буря, предшествовавшая облачку, глядя на которое поэту пришла строчка "Последняя туча рассеянной бури…"; молодой лесок, тот самый, который— "Здравствуй, племя, младое, незнакомое…"; портрет повара Василия, захлопывающего дверь; замечательный портрет зайца на снегу: в стойке, уши торчком, передние лапки поджаты; арба, запряженная буйволами, затянутая брезентом, вокруг гарцующие абреки; рука со свечой и кусок чьей-то бороды; волны, несущие гробы… и дальше все — вода и волны.

И пленки: шорохи, трески, мольбы самого времелетчика, чье-то бормотанье, будто голос на другой частоте или магнитофон не на той скорости, и вдруг — отчетливо, визгливо и высоко: "Никифор! Сколько раз тебе говорил: ЭТОГО не пускать!"

И здесь мы ставим точку, как памятник, — памятник самой беззаветной и безответной любви.

И обнаруживаем себя, слава богу, в своем, в собственном времени. НАШЕ время (мое и ваше): под утро 25 августа 1985 года.

Дерево 1971—1997

…промчалась четверть века!

Пушкин, 1836Похороны семени

Хоть что-нибудь додумать до конца! —обидней и отрадней нет венца…Арифметических страстей четыре действа,а целое число одно — один, один!Иррацьональный бред — есть опыт кратной дроби:двенадцать восемнадцатых… ноль, запятая, шесть…шестерок ряд уходит в бесконечность, вильнув апокалипсиса хвостом…Хоть раз совсем понять и разделить остатокна самого себя — такое счастье!не жить небрежностию жизни и надежды:деление на единицу — есть реальность…смерть — целое число!

Но разуму безумье неопасно —и иррацьональное зерно ученым учтенос спокойствием ужасным:"Ну, что же, здесь не сходится всегда".Так право человека — есть свободаподумать ложно, рядом с мыслью — право.Так разуму безумье неопасно…

Как будто бы! Есть мера одиночеств,каких никто не знал, кроме тебя,хотя бы потому, что их изведать —и есть задача; шифр ее таитвозможность продолженья, и остаток,как он ни мал, есть завтрашний твой день.Каким бы способом Творца загнал Спасительиначе продолжать ошибку рода?Какая, к чорту, логика в Твореньи —оно равно лишь самому себе!Нас заманить в себя гораздо легче,чем в землю семечки… И семя есть мы сами.

Смертелен наш разрыв! Такая пошлостьне понимать, что только в нас есть жизнь!Не нам кичиться бедностью с тобою,держась за схемы общего удела!Не отпереть нас рабскою отмычкойбоязни быть отвергнутым… Глаголы"отдать" и "взять" имеют общий смысл:ВСЕ не берет НИКТО. ВСЕ никому не надо.Доставшееся мне… И мера одиночеств — и естьзапас любви, не вскрытый никогда.

Мне надо умирать ежесекундно!Мне хоронить себя так не опасно,как разве дерево хоронит семена…Их подлинно бессмертье: без разрываиз смерти — жизнь. Таит в себе дискретностьналичие души. Через какие бездныпридется пролететь, чтобы достичьтого, что дереву дано и так. Жалетьоб этом, право, нам не праздно:однажды перестать стараться быть понятным —и самому стать тем, что можно понимать.

1971

День рождения

Оставим этот разговор…нетелефонный… Трубку бросим.В стекле остыл пустынный двор:вроде весна. И будто осень.

Вот кадр: холодное окно,Ко лбу прижатое в обиде…Кто смотрит на твое кино?А впрочем, поживем-увидим.

Вот счастье моего окна:закрыв помойку и сараи,глухая видится стена,и тополь мой — не умирает.

Печальней дела не сыскать:весну простаивая голым,лист календарный выпускать,вчерашний утоляя голод.

У молодых — старее лист…и чуждый образ я усвою:что дряхлый тополь шелеститсовсем младенческой листвою,

что сколько весен — столько зим…Я мысль природы понимаю:что коль не умер — невредим.Я и не знал, что это знаю.

Что стая вшивых голубей,тюремно в ряд ссутулив плечи,ждет ежедневных отрубей(сужается пространство речи!) —

и крошки из окна летят!Воспалены на ветке птицы:трехцветный выводок котят —в законных крошках их резвится.

Вот — проморгали утопить —И в них кошачьей жизни вдвое;проблема "быть или не быть"разрешена сама собою.

Их бесполезность — нам простят.Им можно жить, про них забыли…И неутепленных котятподобье — есть в автомобиле:

прямоугольно и учтиво,как господин в глухом пальто,в конце дворовой перспективыстоит старинное авто.

Ему задуман капремонт:хозяин, в ясную погоду,не прочь надеть комбинезон…В решимости — проходят годы!

Устроился в родном аду,ловлю прекрасные мгновенья…В какую жопу попадуя со своим проникновеньем?!

Котятам — сразу жизнь известна,авто — не едет никуда,соседу — столь же интересноне пожинать плодов труда…

И мне — скорей простят небрежность,чем добросовестность письма:максимализм (души прилежность) —есть ограниченность ума

и — помраченье.Почернелина птицах ветви. Лопнул свет.Погасла тьма. И по панелипронесся мусор. И — привет!

В безветрии — молчанья свист,вот распахнулась клетка в клетке —и птицы вырвались, как хлыст,оставив пустоту на ветке.

Двор — воронен, как пистолет,лоб холодит прикосновенье…и тридцать пять прожитых лет —короче этого мгновенья.

И — в укрощенном моем взоре —бесчинство ситцевых котят,и голуби, в таком просторе,с огромной скоростью летят.

1972

Открытое окно

Переделкино,

3 часа ночи 25 января 1980 года

(действительное происшествие)

И он мне грудь рассек мечом…..Свеча горела.

Мой друг сидел, не уходил,бубнил, как эхо.И не было взаимных сил,чтоб он уехал.

А я сидел, а я кивал,мне было плохо.Пока он все-таки не встал —простор для вздоха…

И я, с избытком широко,раскрыл окошко: мол,воздух зимний и покой —не так, мол, тошно.

И отвратительный комокиз одеялав пододеяльнике, как мог, расправил…

Сталомне легче, тише, я остыл…И было неборассветно-красным и пустым.Сон сном и не был.

Хотел я выскользнуть в окно,и в одеяле,взлетел как целое однона пьедестале.

Но воздух зимний охватилнагое тело,и я упал на пол без сил.Такое дело.

Не узнавал себя в зеркальном отраженьи.Как труп, я на полу лежал,как в пораженьи.

Тогда приближилось Оно —не чорт, не ангел —как будто бы влетел в окнопришелец наглый.

Он был невидим, ощутим,брезглив, печален —не шестикрылый серафим,а так — начальник…

И он за член меня схватил,как для упора.И потянул. Но отпустилдовольно скоро.

К моей груди он приложилкак будто руки,проник между костей и жилс чутьем хирурга.

И было мне в его тискахсовсем не больно,когда б не жалкий этот страх:мной — недовольны…

Я перед ним лежал как труп,не в силах всхлипнуть…И он нащупал во мне куб,паралле…пипед.

И он шкатулочку извлек,чуть-чуть натужась…тогда пустой мой кошелекзаполнил ужас.

Как будто бы я сейфом был,комодом, шкафом…А Он мне дверцу отворил,полез за шарфом

или за чем-нибудь еще,понастоящей…И вот — нашел иль не нашел?..—задвинул ящик.

И впечатленье таково,по удаленьи:во мне лежала вещь Егона сохраненьи…

Поковырявшись, он исчез,как снявши мерку,и за окном шуршал, как лес.ища тарелку…

Ах, что же сделал Он со мной?..—догадка тщится.—С моей единственной, родной,Его вещицей?

Кто это был?! Проверка, сон,предупрежденье?профилактический ремонт?иль вновь рожденье?

Он удалил или принес?вложил иль вынул?вернул, почистив?.. — вот вопрос!не только символ.

Лежал я, тая, не дыша —вершилось дело:со мной творилася душа,во мне болела.

Я гладил: Есть или не Есть?в груди, за дыркой?..И принимал Ее как Весть,а не как пытку.

Я прижимал ее, как тать…И мы уснули.Как будто бы хотели взять…а нам — вернули.

Памяти Высоцкого

С дорожденья горечь хиныЯ познал как жизни вкус:Выжить — нам важнее кино —И других любых искусств.

Начинал я — то, что надо! —С глада, хлада и свинца,Но на жизнь мою блокадыНе хватило до конца.

Недоумер и от водки,Не свалился со стропил,И не сделалась короткойТа, где я страдал и пил.

И кирпич не откололсяНи один мне промеж рог,И на нож не напоролся —В этом тоже виден рок.

Потрясет лишь лихоманка,Да помучает прострел…Не сгорел я вместе с танкомИ без танка — не сгорел.

И хотя не ведал броду,Изживал в себе раба,Но не умер за Свободу,—Ждал Судьбы, но не Судьба…

От разлуки, от печали,Горя, боли и стыда —Раз не умер я вначале,Значит, больше никогда.

Горстка образного прахаЭти смерти… Знали б вы!Как не умер я от страха…Как не умер от любви!

В жизни, как звезда успеха,Светит нам частица "не":Я не умер, не уехалИ не продался вполне.

Глубже истины не выдашь И не превзойдешь умы:"Раньше сядешь — раньше выйдешь","От тюрьмы да от сумы…"

Дом казенный — свет в окошке —Нас в обиду нам не даст.Недомучит понарошке,Через век переиздаст.

Я не умер, я не умер,Я не умер… вот мотив!Неужели это в суммеОзначает, что я жив?

28 июля 1980