5. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне - Анатоль Франс

И однако же, на первый взгляд, желтую опасность, столь пугающую европейских экономистов, вряд ли можно сравнить с белой опасностью, нависшей над Азией. Ведь китайцы не посылают в Париж, Берлин, Санкт-Петербург миссионеров обращать христиан в конфуцианство и вносить смуту в европейские дела. Китайский экспедиционный корпус не высаживался в Киберонской бухте, чтобы потребовать от правительства Французской республики «экстерриториальности», иначе говоря, права разбирать в суде мандаринов тяжбы между китайцами и европейцами. Адмирал Того[309] не прибыл с двенадцатью броненосцами, чтобы обстрелять Брестский рейд в видах покровительства японской торговле во Франции. Цвет французских националистов, избранная часть наших трублионов[310] не осаждала китайской и японской миссий в их особняках на улицах Гош и Марсо, и маршал Ойяма не являлся после этого во главе соединенных армий Дальнего Востока на бульвар Мадлен требовать наказания трублионов за их ненависть к чужестранцам. Он не сжигал Версаль во имя высшей цивилизации. Армии великих азиатских держав не вывозили в Токио и в Пекин ни картин из Лувра, ни посуды из Елисейского дворца.

Нет! Господин Эдмон Тери сам признает, что желтые недостаточно цивилизованы, чтобы в точности подражать белым. И он не допускает, что они когда-либо поднимутся до таких высот культуры и морали. Да и откуда у них взяться нашим добродетелям? Ведь они — не христиане. Но люди сведущие считают, что хотя желтая опасность ограничивается экономикой, она от этого не менее страшна. Япония и используемый ею Китай угрожают нам на всех рынках мира ужасной, чудовищной, гигантской и безобразной конкуренцией, при одной мысли о которой у экономистов волосы встают дыбом. Вот почему надлежит истребить японцев и китайцев. Это ни у кого не вызывает сомнений. Но в таком случае надо объявить войну и Соединенным Штатам, чтобы воспрепятствовать их металлургам продавать железо и сталь по более низкой цене, чем продают наши заводчики, располагающие худшим оборудованием.

Будем же хоть раз искренни. Перестанем хотя бы на мгновение льстить себе. Старая Европа и Новая Европа — так следует по-настоящему именовать Америку — положили начало экономической войне. Каждое государство ведет промышленную борьбу против других государств. Всюду производство яростно ополчается на производство. Мы без конца сетуем, что на хаотическом мировом рынке появляются новые товары, обостряя конкуренцию и вызывая потрясения. Но что дают эти жалобы? Ведь мы признаем лишь право сильного. Если Токио слабее нас, то окажется неправым, и мы дадим ему это почувствовать; если — сильнее, то окажется правым, и нам не в чем его будет упрекнуть. Существует ли на свете страна, достойная говорить от лица справедливости?

Мы обучили японцев капиталистическим порядкам и войне. Они внушают нам страх, потому что начинают походить на нас. Это и впрямь ужасно. Они обороняются против европейцев европейским же оружием! Их генералы и морские офицеры, получившие военное образование в Англии, Германии и Франции, делают честь своим наставникам. Некоторые из них прослушали курс в наших специальных училищах. Вельможи, полагавшие, что наши военные учебные заведения — с их точки зрения слишком демократические — ни на что не годны, могут теперь успокоиться.

Не берусь предугадывать исход войны. Российская империя противополагает методическому натиску японцев свои неисчислимые силы, которым, правда, наносит тяжкий ущерб непроходимая глупость правительства, бесчестность разложившейся администрации и неспособность военного командования. Россия выказала свою огромную слабость и полное отсутствие организованности. Однако ее денежные запасы, пополняемые богатыми заимодавцами, почти неисчерпаемы. Ее враг, напротив, может добывать средства лишь путем кабальных займов, да и этих неохотно предоставляемых ему кредитов он может лишиться в результате одержанных побед. Ибо англичане и американцы не прочь с помощью японцев ослабить Россию, но вовсе не желают, чтобы сама Япония сделалась могучей и опасной державой. Невозможно предвидеть, кто из противников окажется победителем в этой войне. Но если Япония внушит белым уважение к желтым, она послужит интересам человечества и без своего ведома, а пожалуй, и против своей воли, приблизит установление всеобщего мира на земле.

— Что вы этим хотите сказать? — осведомился г-н Губен, поднимая голову и отрываясь от тарелки с восхитительным fritto[311].

— Опасаются, как бы окрепшая Япония не всколыхнула Китай, — продолжал Николь Ланжелье, — как бы она не научила его обороняться и самому извлекать выгоды из своих богатств. Опасаются, как бы не возник сильный Китай. Но в общих интересах человечества следовало бы не опасаться, а желать этого. Сильные государства содействуют гармонии и богатству мира. Слабые государства — такие, как Китай и Турция, — служат постоянным источником тревоги и опасностей. Но мы слишком склонны заранее пугаться или радоваться. Если победившая Япония захочет воссоздать желтую империю, она не так-то быстро с этим управится. Потребуется немало времени, чтобы Китай понял, что он существует. Ибо он этого не сознаёт, и до тех пор, пока он не осознает это, Китая, как такового, не будет. Пока народ не понял, что он существует, он, можно сказать, и не существует. В Китае живет триста пятьдесят миллионов человек; но они этого не сознают. До тех пор пока они не сосчитают себя, с ними никто не станет считаться. Их не будут принимать в расчет, несмотря на всю их численность. «Р-рассчитайся!» — вот первая команда, которую отдает сержант вверенным ему людям. И тем самым он преподает им основы социальной жизни. Но нужно немало времени, чтобы триста пятьдесят миллионов человек успели сосчитать, сколько их. Тем не менее Улар[312] — а это европеец необыкновенный, поскольку он думает, что надобно быть человечным и справедливым в отношении китайцев, — возвещает нам, что великое национальное движение совершается во всех провинциях огромной империи.

— Но даже если победа Японии пробудит в монголах, китайцах, тибетцах национальное самосознание, — сказал Жозефен Леклер, — даже если она заставит белых уважать все эти народы, то почему тем самым будет обеспечено торжество мира на земле, а безрассудное стремление к завоеваниям — обуздано? Разве нельзя будет затем заняться истреблением негров? Какой из черных народов заставит белых и желтых проникнуться уважением к чернокожим?

На это Николь Ланжелье заметил:

— Кто знает, до каких пределов дойдет развитие одной из великих человеческих рас? Негры не вымирают, в отличие от индейцев, входя в соприкосновение с европейцами. Какой пророк может предсказать двумстам миллионам африканских негров, что их потомки никогда не станут обитать в довольстве и мире на берегах озер и великих рек? Ведь и у белых людей был период пещер и свайных построек. Они были тогда дикими и ходили нагишом. Они сушили на солнце грубые глиняные сосуды. Их вожди устраивали празднества, сопровождавшиеся варварскими плясками. В те времена не было иных ученых, помимо колдунов. Но впоследствии белые воздвигли Парфенон, создали геометрию, подчинили законам гармонии свою мысль и движения своего тела.

Можете ли вы сказать африканским неграм: «Ваши племена всегда будут истреблять друг друга, вы всегда будете подвергать друг друга жестоким и диким пыткам; король Глегле в видах благочестия всегда будет приказывать, чтобы связанных пленников сбрасывали в корзинах с крыши его жилища; вы всегда будете с наслаждением пожирать куски мяса, отрезанные от разлагающихся трупов ваших престарелых родителей; исследователи Африки всегда будут расстреливать вас из ружей и заживо сжигать в хижинах; кичливый христианский солдат всегда будет забавы ради резать на куски ваших жен; неунывающий моряк, прибывший из-за туманного моря, всегда будет вспарывать ударом ноги животы ваших малышей, единственно для того, чтобы поразмяться»? Можете ли вы с полной уверенностью утверждать, что треть человечества обречена вечно терпеть унижения?

Не знаю, пробудится ли в Африке в один прекрасный день, как это предсказывала в тысяча восемьсот сороковом году миссис Бичер-Стоу[313], пышная и блестящая жизнь, незнакомая вялым народам Запада; не знаю, разовьются ли там новые, яркие формы искусства. Чернокожим присуща необыкновенная музыкальность. Быть может, появится на свет восхитительное негритянское искусство — искусство танца и песни. А пока негры Южных Штатов делают быстрые успехи в приобщении к капиталистической цивилизации. Господин Жан Фино[314] на днях просветил нас на сей счет.

Еще лет пятьдесят назад все негры, вместе взятые, не располагали даже и ста гектарами земли. Сегодня их владения оцениваются в четыре миллиарда франков. Они не знали грамоте. Ныне пятьдесят из ста умеют читать и писать. Есть уже негры-романисты, негры-поэты, негры-экономисты, негры-филантропы.