Башня континуума - Александра Седых

Виктория необычайно оживилась.

— Болваном, деревенским олухом, дураком, тупицей, недоумком, идиотом, кретином, жалким неудачником, ну, еще пупсиком…

— Подразумевая розовую пластмассовую игрушку, в которую можно играть, пока не надоест, а, когда надоест, бросить в самый темный, пыльный угол и найти игрушку получше?

Виктория рассмеялась.

— Ах, опять эти ваши смешные психологические штучки. Это просто ласковое прозвище.

— Я не понимаю, Виктория, раз ваш муж такой дурак…

— Но я не виновата, мой муж и правда — дурак!

— Зачем тогда вы вышли за него замуж?

— Да? И правда — зачем? — поразилась Виктория.

— Это я вас спрашиваю: зачем! Значит, в вашем муже все-таки есть что-то хорошее? Подумайте и скажите мне.

Виктория подумала.

— Гордон… он забавный.

— Что вы имеете в виду? Веселый? Жизнерадостный?

Виктория поморщилась.

— Нет, не то. Он не психопат какой, чтобы быть веселым и жизнерадостным. Это другое.

— Комичный, что ли?

— Какой?

— Такой, знаете ли, комичный недотепа.

— Ах, какой вы непонятливый, — протянула Виктория, с досадой глядя на психоаналитика, — сами вы недотепа.

Никакой он не недотепа. Я бы не стала выходить замуж за недотепу. Он не комичный. Он не клоун. У него серьезная, респектабельная работа, и он целый день проводит в костюме и галстуке.

— Хорошо. Какой он как человек, Виктория?

Лицо ее смягчилось, щеки зарумянились.

— Ну, он высокий, широкоплечий, не красавец, но невероятно симпатичный. У него ямочка на подбородке и аккуратная, крепкая, подтянутая зад…

— Ваш муж неплохо выглядит, понятно, но какой он как человек? Не как юрист. Не как мужчина. Просто как человек. Как человеческое существо.

Виктория призадумалась, вспоминая, какой он.

Гордон абсолютно не умел танцевать. Не то, чтобы он не мог при желании выучить хотя бы пару несложных па, но он считал, что танцы — абсолютно не мужское занятие, вот охота на оленей, драки и распитие пива в баре — это другое дело, это по-мужски. Он знал все ругательства на свете и все законы тоже. Иногда он был очень грустный. Когда он курил сигару и блаженно щурился от дыма, то напоминал мудрого Чеширского кота. А, когда он спал, то сопел, кусал подушку и пускал слюнки, как маленький ребенок. Иногда он был очень грустный. Он ненавидел бантики, рюшечки, оборочки, крошечные кофейные чашечки. Он готовил Виктории завтрак, приносил ей в постель, ложился рядом и сам съедал все подчистую, а потом они занимались любовью. Когда он принимал душ, то пел, чистосердечно полагая, что никто его не слышит, хотя его голос разносился по округе минимум на десять миль. У него были толпы приятелей и знакомых, а также знакомых знакомых и приятелей приятелей. Он дарил ей цветы и бриллианты. Иногда он был такой грустный…

— Я ведь говорю, он забавный… и…

— И?

— Иногда он бывает очень грустным.

— Почему?

Виктория очнулась.

— Откуда мне знать.

— Возможно, у него неприятности на работе, или плохое настроение, или он что-то не то съел за завтраком, и у него болит живот? Что случится страшного, если вы подойдете и выясните у мужа, почему ему грустно. Вашему мужу будет приятно, что вы им интересуетесь.

— Еще чего. Если он поймет, что я им интересуюсь, хоть немного, Гордон же сразу лопнет от самодовольства, сядет мне на шею и примется мною помыкать и указывать мне, что делать. Он и сейчас пытается. Иногда у него получается! Брр!

— А вам не приходит в голову, что, когда ваш муж указывает вам, что делать, он делает это не с целью втоптать вас в грязь и унизить, как с ним проделываете, очевидно, вы, а потому, что он старше, умней, у него больше жизненного опыта, он желает вам добра и заботится о вас?

— Ваша мужская солидарность, отдающая писсуаром… фу. Какое отношение это все имеет к тому, что мой глупыш мечтает стать тираном.

— Я уже вам говорил про его комплекс неполноценности.

— И что?

— А то, что вы изо дня в день его унижаете, и высмеиваете, и раздуваете до невиданных пределов его комплекс неполноценности. Это все равно, как если бы вы били его каждый раз носком туфельки в пах. Самый умный, самый зрелый, самый великодушный мужчина не способен с юмором или пониманием относиться к тому, что его бьют в пах. Он не способен при этом быть стойким или галантным. Он способен испытывать только невыносимую боль. Это не психология, а биология чистой воды. И его мечтания — своеобразная компенсация не только за страдания, что он пережил в детстве, но и за те, каким подвергаете его вы.

— Что за глупости! Тиран! Какой из него тиран? Он ребенка не шлепнул ни разу. Мямля! Болван! Тупой идиот… это я про вас!

— Понимаете, Виктория, тут есть еще одна проблема. Вернее, две.

— Какие?

— Во-первых, если кого-то постоянно по поводу, а особенно без называть недоумком, то он начинает себя вести раньше или позже, как полный недоумок. А, во-вторых, всякое действие равно противодействию. И это уже не биология, а механика, точнейшая наука. Нельзя сжимать пружину бесконечно долго, однажды она распрямится и ударит вас. Кстати, надеюсь, ваш супруг не планирует заниматься политикой?

Виктория хлопнула длинными ресницами.

— Поразительно! Как вы догадались? Гордон всегда хотел сделать большую, грандиозную политическую карьеру, еще до того, как познакомился со мной. А с тех пор, как мы поженились, он говорит об этом беспрестанно.

Психоаналитик уставился на нее со стылым, заиндевелым ужасом.

— Не волнуйтесь, — промолвила Виктория дружелюбно, — ни черта у него не получится. Этот обалдуй не в состоянии без моей помощи отыскать свои носки, которые сам вчера и запихал под кровать. А еще… не знаю, какое отношение это может иметь к его дурацкой мечте стать самым кровавым тираном в истории человечества, но он жуткий гомофоб, ипохондрик и устраивает спиритические сеансы. Ой, что с вами? Вы, никак, упали в обморок?

* * *

Гордон так и заснул на диване, а поутру, открыв глаза…

— Вот те раз, — простонал он, вскочил и грациозно, как олень, метнулся в ванную.

Черт знает, что это было. Везувий и Помпеи померкли и поблекли по сравнению с этим величественным, опустошающим извержением. Лишь час спустя, не меньше, Гордон покинул юдоль скорби и позора, ощущая себя легким и воздушным, словно пирожное безе на солнцепеке.

Кое-как собрав себя по кусочкам, он побрился, надел рубашку, застегнул брюки и дотащил страдающее тело до роскошно обставленной столовой, где прелестная Виктория кормила их очаровательного сынишку завтраком. От запаха жареного бекона, масла и хлеба Гордону опять сделалось дурно.

— Доброе утро, папочка, — поздоровался Максимилиан и с изумлением пронаблюдал, как отец, издавая хриплые вопли и на ходу расстегивая брюки, разворачивается и мчится в уборную. Замерев с ложкой, полной овсянки, Макс вопросительно поглядел на мамочку.

— Что такое, головастик.

— Папа…

— Я ведь еще вчера вечером его предупреждала, что утром кому-то будет плохо. Побудь славным мальчиком, отнеси папе свежую газету. Ему сейчас наверняка страсть как хочется почитать что-нибудь.

— Да. Сейчас.

Через какое-то время Гордон вернулся, шатко ступая, с газетой под мышкой, зеленый, не считая рдеющих пятен на скулах.

— Ужас, — сказал он страдальческим шепотом, — вы бы почитали, что пишут в газетах!

Скривив уголок рта, Виктория налила мужу чаю с лимоном.

— Ты бы выпил таблетку.

— Зачем это? Я себя чувствую прекрасно.

— Ты уверен, майн либхен?

— А то! — проговорил Гордон, ужасаясь.

По неведомым причинам жена обожала с ним нянчиться, когда ему случалось малость прихворнуть. Виктория тотчас становилась приторно сладкой, будто сахариновый сиропчик, пичкала муженька какими-то гадкими микстурами и щекотала пупсику животик. Гордон не знал, что с ней такое. Может, в детстве не наигралась в куклы?

— Хорошо, как скажешь. Допивай сок и собирайся. Мы опаздываем, — велела Виктория сынишке.

— Куда опаздываете? — спросил Гордон с мрачным предчувствием, и мрачное предчувствие не обмануло его. Мрачные предчувствия вообще никогда не обманывали его, за целую жизнь не подвели ни разу.

— На урок музыки, — ответила Виктория, невероятно аккуратно рассчитав тот момент, когда муж поднес к губам чашку ужасно горячего чая. Одной половиной чашки Гордон поперхнулся, а вторую вылил на себя.

— Какой, на хрен, музыки? Ты мне ни хрена не говорила ни о какой на хрен музыке, — наконец, выговорил он, перестав шипеть от боли.

Виктория приподняла безупречные брови.

— Разве? Все равно. Я подумала, будет очень замечательно, если наш маленький мальчик научится играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. И будь так любезен впредь следить за своим языком, вот олух ты!