В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - Сергей Иванович Григорьянц

джинсами, представления о советском мире.

От общих знакомых услышал, что Некрасов женился на своей старой приятельнице, о которой когда-то мне рассказывал. Естественно, она вытеснила Сашу Ткаченко с его дивана и, может быть, сумела умерить пресловутый алкоголизм – Некрасов в очередной раз «завязал». Но меня это уже не касалось – до зимы 1974 года. Вернувшись в Киев, я узнал, что у Некрасова три дня шел обыск, тут же позвонил ему и приехал. Кажется, в эти дни (нет, конечно, позже – через несколько месяцев) и у меня был обыск, сперва в Москве, а потом в Киеве, причем «случайно» встреченные гэбистами на улице в Москве и Киеве понятые были одни и те же. Но у Некрасова и Снегирёва и обысками, и делом занималось украинское КГБ, а у меня даже в Киеве – московское. В квартире у Некрасова стояла непривычная тишина. Не звонили ни телефон, ни звонок входной двери. Обычно все звонки дребезжали одновременно и без перерыва. Уже не нужны были шифры, для того чтобы открыть дверь или подойти к телефону. Хотя по-прежнему в кабинете висела большая карта Парижа, а в столовой – большой монтаж фотографий «Этапы большого пути» к юбилею теперь уже покойной Зинаиды Николаевны, но все молчало и потому воспринималось совсем иначе. Доброжелатели, заботившиеся о великом писателе Викторе Некрасове, напрочь исчезли из бурной общественной жизни Киева. Впрочем, редкие исключения были. Самым заметным оказался Гелий Снегирёв. Но сперва закончу о Некрасове. В эти последние его месяцы в СССР мы опять часто виделись, но не пили, кроме его проводов в Москве у Володи Войновича. Видимо, к этому времени относится сохранившаяся у меня его телеграмма:

«Позвоните завтра утром вечером Переделкино или Лунгиным. Виктор».

Виктор Платонович был спокоен, грустен. Уже было известно, что уезжает, было очевидно – навсегда. Выяснял, что можно взять с собой, завершал в Москве издательские дела. Безуспешно пытался продать французские романы в киевской Лавке писателей. Когда мы их принесли, продавцы отнеслись к ним (и к нам) с явным пренебрежением.

Раздаривал картины, вещи. Он не пользовался такой симпатией в КГБ, как Синявский, поэтому ему практически ничего не разрешили взять с собой. Большой холст с крестьянской девочкой работы Серебряковой он решил подарить Евтушенко, в квартире которого в высотном доме на Котельнической набережной остановился на последние недели в Москве. Из трех пейзажей Бурлюка, купленных еще его теткой на выставке, один решил подарить Саше Парнису, который, чтобы спастись от обвинения в тунеядстве, был оформлен его секретарем, два другие – Лунгиным, давним его приятелям. Почему он попросил меня передать пейзажи Лунгиным, до сих пор не понимаю. Мне было совсем не до того, но я не отказался. Мне он подарил свой большой гипсовый бюст работы очень хорошего и известного киевского скульптора. Раньше на его белую голову всегда надевалась шляпа, а в рот вставлялась сигарета. К моему стыду, я не забрал бюст, да и пейзажи Бурлюка для Лунгиных, которые я взялся передать, у меня пропали: уже шли допросы по делу Параджанова, потом обыски у меня в Киеве и в Москве, а потом и меня арестовали, конфисковав – сперва только из Москвы – все коллекции и привезенных туда Бурлюков. Но они были не подписаны и их нельзя было опознать по описи, когда большую часть вещей через 25 лет я получил из музеев. Не знаю, где теперь и бюст, может быть, остался в квартире Некрасова?

В Москве Некрасов тут же меня нашел, и мы с ним много, тихо и грустно гуляли. Как ни странно, водил меня по Москве он. Повел к дому Мельникова, рассказывал, как был внутри – у сына Мельникова – и как причудливо там устроены полы и комнаты. Пересказывал сюжеты рассказов, которые писал в последние годы. Три мешка рукописей были у него изъяты во время обыска, и ничего не возвращено. «Но они были очень вежливы», – некстати прибавлял Некрасов.

Потом он захотел попрощаться, и мы поехали на Немецкое кладбище, разыскивая могилу Келлера-Александрова – первого и самого важного его редактора, собственно, и превратившего довольно любительскую повесть о фронтовых буднях в жестко и точно написанную книгу «В окопах Сталинграда», заложившую основы советской военной прозы. Виктор Платонович не обманывался на свой счет. Окончательно уезжать он должен был из Киева, но проводить его в последний раз в Москве собралось на Киевском вокзале у вагона всего человек десять. И это одного из самых популярных, любимых и, в конце концов, просто замечательно компанейских людей в Советском Союзе, у которого, казалось, была такая прорва друзей! Конечно, это был и результат его публикации в «Новом мире» Косолапова. Самого Некрасова, как и в Киеве, это, казалось, удивляло – он выглядел растерянным; последним с ним попрощался своей раненой на фронте рукой Лазарь Ильич Лазарев.

Возвращались мы по перрону ко входу в метро с Евгением Александровичем Евтушенко. С высоты своего роста он заметил идущего за нами топтыжку. «За нами хвост», – обеспокоенно сказал он. «Не беспокойтесь – это за мной», – ответил я, и когда мы разошлись на «Киевской» по разным станциям, хвост действительно повернул за мной. Для меня это было уже привычно.

В трехлетнем перерыве между тюремными сроками (1980–1983) я периодически видел парижский журнал «Континент», где заместителем главного редактора Володи Максимова, хорошо мне знакомого в Москве, долгое время был Некрасов. Сразу же после моего второго ареста там было напечатано мое «Надгробное слово о Шаламове». Иногда я слышал его передачи по радио «Свобода». Это было по-прежнему интеллигентно, но, как мне казалось, в эмиграции можно было бы делать что-нибудь и получше. Я не один был так требователен. Александр Николаевич Богословский по пренебрежению к журналу весь его комплект подарил мне. Я согласился, считая, что, редактируя «Бюллетень «В», за «Континентом» следить надо. С ним меня по недоразумению и арестовали в феврале 1983 года. Впрочем, и Солженицыну, к его большому удивлению, из гораздо более основательного «Вестника РХД» так и не удалось сделать что-то по своему художественному и публицистическому (не философскому, конечно) уровню хотя бы отдаленно приближающееся к «Новому миру». Вероятно, в те годы мы преувеличивали возможности русской эмиграции.

Глава IX

Гелий Снегирев

Все самое серьезное и катастрофическое происходило, конечно, в Советском Союзе, а в истории с Некрасовым главным и подлинно трагическим героем стал незаметно для окружающих один из бесчисленных его знакомых, уже упоминавшийся мной Гелий Снегирёв. И началось это одновременно с трехдневным обыском