Преображение мира. История XIX столетия. Том I. Общества в пространстве и времени - Юрген Остерхаммель

случаях благодаря внешней торговле. На рубеже XIX–XX веков нигде богатые не достигали такой степени богатства (как в абсолютном, так и относительном порядке), как в условиях капитализма. В некоторых европейских странах поместные аристократы сохраняли богатство, накопленное в предыдущие эпохи. Еще в конце XIX века верхушки английского и российского дворянства (среди них и некоторые выходцы из купеческой верхушки, получившей дворянские титулы) принадлежали к самым состоятельным людям мира. За ними с определенным отрывом следовали австрийское, венгерское, прусское (прежде всего верхнесилезское) дворянство. Французская аристократия так и не смогла по-настоящему оправиться после событий Великой французской революции 1789–1794 годов[830]. Богатство можно было сохранить не только благодаря инвестициям в устроенные земельные владения, но и в более современных формах вложений, а именно в банковское дело, в горные предприятия, в городскую недвижимость. Наряду с ними появились новые крупные состояния, образовавшиеся в сфере банков и промышленности. Прежде всего, в Великобритании их владельцы, нувориши, ориентировались на стиль жизни и демонстрационный символизм аристократии, которая не была изолированной кастой, но отделяла себя от более низких слоев общества посредством тонких статусных отличий. Старое и новое богатство, лорды, пожалованные рыцари (knights), имевшие право именовать себя «сэр», и нетитулованные миллионеры населяли мир роскошных городских вилл и обширных поместий, включавший не более четырех тысяч человек[831].

В новых обществах Нового Света и Океании почти все крупные состояния имели капиталистические истоки, феодальных корней здесь не существовало, даже если некоторые землевладельцы в британской Северной Америке без труда могли имитировать господский стиль жизни богатых английских поместных дворян. Однако среди «неоевропейцев» есть четкие различия. В Австралии лишь немногие смогли обрести сенсационное и стабильное богатство во время золотой лихорадки и тем более обогатиться благодаря овцеводству. Хотя доход на душу населения в Австралии на 1913 год был значительно выше британского и даже немного превышал доход в США, там насчитывалось мало сверхкрупных состояний. Размеры самых больших из них были гораздо скромнее, чем в Великобритании и Соединенных Штатах. В Канаде жило большее число супербогатых людей, но исключительным историческим случаем стали только США. Когда Алексис де Токвиль посетил США в 1831–1832 годах, то получил впечатление, что находится в обществе принципиально равных людей. Тем самым он не только недооценил динамку происходящего в то время роста очень больших состояний, но и не воспринял начинающееся увеличение разрыва между доходами внутри американского общества – процесс, который позже был обнаружен в исторических исследованиях. Рост и концентрация богатства создали на Севере США, как и среди плантаторов на Юге, представителей богатой олигархии. В середине XIX столетия эти «люди, сделавшие сами себя» (self made men), раньше считавшиеся антиолигархическими нивелировщиками, вошли во вселенную элит.

После окончания в 1865 году Гражданской войны постепенно исчез раскол между элитами Севера и Юга США. Одновременно, благодаря высоким темпам роста зрелой индустриальной экономики, использованию территориальных преимуществ страны и введению формы частной корпорации (corporation), появились неслыханные возможности для аккумуляции капитала[832]. На период около 1860 года зажиточная десятая часть населения США владела примерно половиной национальных богатств, в 1900 году – уже двумя его третями. В распоряжении находящегося на самой верхушке одного процента американских семей находилось более 40 процентов национального богатства[833]. Примерно между 1900 и 1914 годами был достигнут максимум неравенства распределения доходов среди населения США. Убеждения отцов-основателей, прежде всего Томаса Джефферсона, что в интересах республиканской добродетели материальное неравенство не должно принимать крайних форм, сохраняли силу вплоть до 1880‑х годов. Однако новая идеология свободного рынка легитимировала принцип безграничного капиталистического обогащения, который, хоть иногда и подвергался сомнению, никогда в США радикального сопротивления не вызывал[834]. Сверхбогатство, кроме того, было одним из символов начинающегося американского господства в мире. Сказочное богатство Асторов, Вандербильтов, Дьюков или Рокфеллеров затмило Европу: они культивировали демонстративную роскошь, подробности их потребительских привычек распространялись прессой по всему миру.

Гигантские владения, подражающие стилю английских усадеб, французских замков и итальянских палаццо и уставленные бесценными предметами искусства Старого Света, создавали самое яркое представление о новом сверхбогатстве. Не составляло труда одаривать университеты, которые благодаря этому вскоре стали самыми престижными в мире. Взрыв богатства по ту сторону Атлантики позволил владельцам американского капитала первого и даже второго ранга без труда стать частью европейской знати. Так, например, Косуэло Вандербильт, наследница состояния в размере 14 миллиардов долларов (в пересчете на наши дни), вышла замуж за финансово неблагополучного девятого герцога Мальборо и стала хозяйкой дворца Бленхейм, одного из крупнейших архитектурных ансамблей Европы. На рубеже веков за поколением дельцов-основателей последовало поколение наследников-растратчиков, то есть тех самых чемпионов мира по роскошной жизни, которых социолог Торстейн Веблен избрал объектом своей «Теории праздного класса» (Theory of the Leisure Class, 1899). Тем не менее происхождение в США продолжало играть большую роль. В таких городах, как Чарльстон, Филадельфия, Бостон и Нью-Йорк, сливками общества считались старые колониальные семьи, если они смогли сохранить и приумножить свое богатство. Их называли «аристократическими», не подразумевая жесткого положения на вершине социальной иерархии. Присваивать дворянские звания по Конституции 1787 года в США было запрещено, а иностранные титулы, по крайней мере людям, занимающим государственные должности, принимать не разрешалось. «Аристократия» служила метафорой высокого, передаваемого через поколения престижа и стиля жизни, отличающегося непоколебимой гарантией вкуса, не боящегося сравнения с ведущими представителями европейской знати. Американская аристократия, насчитывающая в Нью-Йорке позднего XIX века около четырехсот человек, могла себе позволить эксклюзивность и самоуверенность и ненавязчиво указывала еще более богатым олигархам и промышленным магнатам на их место – место парвеню, разбогатевших выскочек. Старое и новое богатство при случае конкурировали в борьбе за политическую власть в рамках одного города, но всегда следовали игре отличий, в которой даже ослабленный патрициат обычно одерживает победу[835].

Размеры самых крупных состояний США были беспрецедентны для всей мировой истории. Никогда прежде частные лица не накапливали материальных ценностей в таких объемах. Состояния, приобретенные в США в конце XIX века благодаря нефти, стали и железным дорогам, во много раз превышали уровень богатства, которого добились даже самые успешные хлопковые промышленники эпохи индустриализации в Европе; а из пионеров английской промышленной революции вообще лишь немногие стали действительно богатыми[836]. Мегабогатые смотрели свысока на сверхбогатых. Когда в 1914 году стало известно, что банкир Джон Пирпонт Морган оставил после себя состояние в 68 миллионов долларов, стальной магнат Эндрю Карнеги сочувственно отметил, что Морган «вовсе не был богатым человеком»[837]. Состояние самого Карнеги и таких промышленников, как Джон Д. Рокфеллер, Генри Форд и Эндрю У. Меллон, превышало полмиллиарда долларов. О