Обретение Родины - Бела Иллеш

Вторично отзвучал гимн. Берек приготовился к тому, что сейчас Орбан передаст слово ему. Но тот словно совсем забыл, что он председатель митинга: вновь и вновь проводит рукой по лбу, что-то тихо бормочет и счастливо смеется.

— Все это правда! Истинная правда! — невольно вырывается у него.

Берек выступает вперед и кладет правую руку на перила балкона.

Имре Берек еще молод, ему едва перевалило за тридцать. Это среднего роста человек, широкоплечий, с большой круглой головой и черными как смоль волосами. До заключения он был очень крепкий и подвижный, весь какой-то пружинистый, а сейчас движения у него медленные и тяжелые. Все время болят почки и так ноет левое плечо, что рукой нельзя даже пошевелить.

Не вполне уверенный, совладает ли он со своим голосом, Берек сначала говорит очень тихо, как будто выступает не под открытым небом, а всего лишь в небольшой комнате. Но слова звучат отчетливо и ясно, а уже после первых фраз, вновь обретя уверенность и осмелев, Берек ведет речь значительно громче. В первые минуты голос у него чуть хрипит, но постепенно, окрепнув, становится все чище и чище.

Еще ночью Берек вместе с товарищами хорошо продумал и обсудил все, о чем собирался сегодня говорить. Но тут, на митинге, его речь сложилась совсем иначе, и ему удалось сказать лишь немногое из того, что он подготовил. В то же время он высказал целый ряд новых мыслей. Вчера план предстоящего выступления рисовался ему в таких чертах: освобождение — только начало истинного обретения родины. Чтобы построить новую, свободную жизнь, потребуется еще много, очень много усилий, тяжелого труда, и не только лишений, а гораздо больше — готовности приносить жертвы, преодолевать опасности; новую жизнь, свободу, полученную венгерским народом как бы в подарок от советского народа, придется защищать против тех, кто завтра или послезавтра вздумает пойти по стопам Гитлера. Вот, собственно, и все, чем думал ограничиться Берек. Закалить людей, подготовить их к новым боям — именно таков был его первоначальный план.

Но когда перед его глазами предстали сотни бедных, измученных, уставших от войны людей, в обтрепанной одежонке пришедших сюда присягнуть на верность новой жизни и получить зарядку на будущее, Берек невольно отступил от намеченного плана, хотя и теперь не переставал верить в его правильность. Ведь человеку дан не только мозг, но и сердце! Коротко рассказав о новых задачах, он заговорил о будущем, о прекрасном, великом, счастливом будущем…

В тот момент, когда Берек заключал свою речь призывом бдительно защищать обретенную свободу, артиллерийская канонада со стороны Чопа усилилась. Но гул орудий уже не мешал ни оратору, ни его слушателям. Напротив, он как бы согласовался с твердыми, решительными словами докладчика о силе народа, о его воле к завоеванию свободы.

После полудня, наполнив пятилитровую бутыль лучшим вином из своего погреба и завернув в большую салфетку изрядный кусок окорока, трактирщик Янош Конц понес это все в Цыганский ряд, где проживал Лайош Орбан. Войдя в дом к старому мастеру, трактирщик преподнес ему «сей скромный дар» как свидетельство величайшего к нему уважения и искренней любви.

Это было в первый и последний раз, что трактирщик разговаривал с Орбаном. И беседа их продолжалась весьма недолго. Старый мастер не принял подношения Конца.

— Вы меня обижаете, господин Орбан!

— И не собираюсь, господин Конц! Зачем мне вас обижать? Сами видите, вино мне ваше ни к чему, так как за последние пять лет я совсем от него отвык да и раньше пил мало. Что до ветчины… Верите ли, за эти годы я успешно научился обходиться без деликатесов. А ветчины не едал с рождения, так что, сами понимаете, мне от нее и отвыкать особенно не приходилось. И как видите, ничего. Дожил без всего этого до самых седин.

* * *

Майор Балинт приехал в Берегово через три-четыре часа после окончания митинга.

Перед этим в Мукачеве ему пришлось проработать непрерывно почти двое суток. Особенно долгой и тяжелой оказалась вторая ночь, проведенная им в типографии. Когда она наконец кончилась и лысый майор совсем было собрался лечь спать, в типографию неожиданно явился Дюла Пастор. Он пришел за Балинтом.

— Если вы не очень устали, товарищ майор, и не слишком хотите спать…

— Я, друг ты мой, вот уже два года чувствую себя усталым и все время хочу спать. Однако при всех условиях никогда не устаю настолько, чтобы отказываться от работы. Впрочем, что ж это я… не очень самокритичен… Что хочешь, друг?

С первого дня освобождения города в здании бывшей табачной фабрики разместился военно-полевой госпиталь под номером 82/а4. В нем лежало много раненых красноармейцев, а также венгров и немцев. Сюда же устроил Пастор и семнадцать партизан своего отряда. Четырнадцать из них получили ранения в боях за Мукачево, остальные трое были задеты пулей или осколком еще раньше, но, перевязав кое-как раны, продолжали вместе с отрядом драться вплоть до окончательного освобождения города. Пастор явился за Балинтом, чтобы вместе с ним навестить одного знакомого майору партизана, бывшего батрака герцога Фештетича Берци Дудаша. Балинт еще со времен Давыдовки встречался с ним в разных местах на фронте. Теперь Берци непременно хотел поговорить с лысым майором. В мукачевской битве ему раздробило локтевую кость, и левую руку пришлось ампутировать выше локтя.

— Сейчас три утра, около четверти четвертого, — заметил Балинт. — Время для посещения больных не слишком подходящее.

Дюла ничего не ответил, только крепко взял майора под руку, словно боялся, как бы тот не сбежал.

Дудаша поместили в шестиместной палате. Пятеро раненых лежали на соломенных матрацах, а Дудаша устроили на широкой французской кровати с позолотой. Соседи его давно уже храпели, но Берци никак не мог заснуть.

Большую, в два окна, комнату тускло освещала единственная коптилка. В полутьме Балинт с трудом различил протянутую ему руку. Долго в полном молчании вглядывались они в глаза друг друга, и обоим одновременно почудилась внезапно блеснувшая в них слеза. Балинт не отваживался заговорить, не зная, ни что сказать, ни как овладеть своим голосом.

Лысый майор тяжело вздохнул.

— Выше голову, товарищ майор! — тихо произнес Берци.

— Что? Что вы там шепчете, Дудаш?

— Да нет, я просто так, товарищ майор. К тому только, что потерять руку в подобные времена не такая уж великая беда… Хотя, конечно, и радость небольшая… Да и болит… Любопытная штука: пока рука была цела, она никогда не болела, а нет ее — на вот тебе! Впрочем, мир из-за этого не перевернется. Придется переквалифицироваться на работника умственного труда. Дело это нелегкое, да и голова у меня не так крепка, как были руки. Но ведь батрацкая судьба тоже тебе не пирушка! В общем, все будет в порядке, товарищ майор.

Четверть часа подбадривал таким образом Дудаш и Балинта и Пастора.

Лысому майору стало наконец стыдно, и он завладел беседой. Балинт не говорил ободряющих слов, бывший батрак Фештетича в утешениях не нуждался. Нет, он строил планы на будущее, говорил о том времени, когда в Венгрии рано или поздно будут созданы в деревне первые производственные кооперативы, а вместе с ними появится и огромная нужда в людях крепких духом, с головой на плечах. А дальше наверняка начнут организовываться и государственные хозяйства…

— Вот видите, товарищ майор! — воскликнул Дудаш. — Я же говорил, что печалиться не к чему! Будь жив товарищ Тулипан и окажись сегодня здесь, среди нас, ручаюсь, он привел бы целую сотню примеров, как человек без руки сумел принести вдесятеро больше пользы, чем в те времена, когда еще не был калекой! Да он бы и вообще не стал считать меня калекой…

Край неба уже зарделся, когда Балинт покинул госпиталь и направился в сторону гостиницы. Улицы были пустынны. Дул ленивый ветерок, наполненный таким ароматом, что Балинту казалось, будто он идет по горному склону среди сосен.

Пастор проводил его до самой гостиницы.

Оба всю дорогу молчали.

Прощаясь, Пастор долго не выпускал из своей пятерни руку Балинта, задержав ее после крепкого пожатия у себя в ладони. Лысый майор посмотрел на него с удивлением.

— Я их нашел! — очень тихо, почти шепотом произнес Пастор.

— Кого, Дюла?

— Мою семью! Жена… Вот поди ж ты, какой она оказалась! Вступила в партию на два месяца раньше меня. А я — то боялся, что мне трудно будет открыть ей глаза на правду. Потом выяснилось, что и она опасалась, что ей нелегко будет просветить меня!

Выпустив наконец из крепких тисков руку Балинта, Пастор решительно повернулся и, не прощаясь, зашагал через площадь по направлению к улице Илоны Зрини. Лысый майор крикнул ему что-то вслед, но Дюла не остановился. Балинт устало поднялся в свой номер.

Не раздеваясь, прямо в сапогах, рухнул он в постель и мгновенно заснул. Пробудился лысый майор уже поздно утром. Побрился, помылся и пошел в типографию. Только теперь вспомнилось, что во рту у него не было ни крошки со вчерашнего обеда. Едва мелькнула эта мысль, как Балинт тут же ощутил зверский голод. Позвонил в гостиницу, попросил Анну Моцар принести чего-нибудь поесть. Вскоре с полной кошелкой появилась Анна.