Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.5. (кн. 1) Переводы зарубежной прозы. - Курцио Малапарте

Ибо так же, как о дереве, ты ничего не знаешь о человеке, если ты смотришь на него во времени и стремишься познать его по его различиям. Дерево — вовсе не семя, затем ветка, затем тонкий ствол, затем мертвое дерево. Дерево — это то могущество, которое заключает медленный брак с небом. Так и с тобой, мой маленький мужчина. Богу обязан ты своим рождением, он заставляет тебя расти, наполняет, последовательно, желаниями, сожалениями, радостями и страданиями, яростью и прощением, а затем он побуждает тебя возвратиться в Него. Однако ты — не этот школьник, не этот супруг, не этот ребенок и не этот старик. Ты тот, кто совершается. И если ты сумеешь обнаружить в себе эту ветвь, колеблемую и надежно прикрепленную к стволу оливы, ты постигнешь в своих движениях вечность.

И все вокруг тебя станет вечным.

Вечен и фонтан, поющий и утолявший жажду отцов твоих, вечен блеск глаз возлюбленной твоей, улыбающейся тебе, вечна прохлада ночей. Время больше — не песочные часы, пересыпающие свой песок, но жнец, перевязывающий пряслом сноп свой.

II

Так с вершины самой высокой из башен цитадели я увидел, что ни страдание, ни смерть в лоне Бога, ни скорби не стоят сожалений. Ибо исчезнувшее, коль скоро память о нем чтима, более живо в настоящем и более могущественно, чем существующее. И я понял томление людей и преисполнился жалостью.

И я принял решение излечить их.

Мне жаль того, кто пробуждается среди древней ночи, чувствуя себя хорошо укрытым звездным покровом Бога, и внезапно ощущает себя странником.

Я запрещаю задавать ему вопросы, зная, что не существует удовлетворяющего ответа на них. Тот, кто спрашивает, ищет прежде всего бездны.

Я осуждаю беспокойство, толкающее воров на преступление, научившись читать в душе их и познав, что нельзя спасти их, освободив от нищеты. Ибо если они жаждут золота ближнего своего — они ошибаются. Золото блещет, как звезда. Эта страсть, сама себя не сознающая, обращена к блеску, которым они никогда не овладеют. Они идут от одного отблеска к другому, похищая напрасные ценности, как безумец, который, чтобы схватить луну, гонится за ее отражением и вычерпывает до дна черную воду фонтанов. Они спешат бросить в недолговременное пламя кутежей бесполезный прах ими похищенный. А затем снова возвращаются на свои ночные стоянки, бледные, как будто стоящие на пороге свидания, неподвижные, из боязни спугнуть что-то, воображая, что здесь рано или поздно они найдут то, что однажды удовлетворит их.

Такой, если я освобожу его, пребудет верен своему культу, и мои вооруженные стражники, ломая ветви сада, захватят его завтра же под окном соседа, переполненного собственным сердцебиением и надеющегося, что в эту ночь ему улыбнется счастье.

И, конечно, я простираю на них прежде всего мою любовь, усматривая в них более горячности, чем в добродетельных, гордо восседающих в своих лавочках. Но я строитель града. Я решил заложить здесь первые камни моей цитадели. Я оставляю караван в пути его. Он не более чем зернышко на ложе, обметаемом ветрами. Ветер несет его куда хочет, словно запах кедрового семени. Я противлюсь ветру и сажаю семя, чтобы кедры возросли во славу Бога.

Надо, чтобы любовь нашла к чему прилепиться ей. Я спасаю того только, кто любит то, что есть, и алчбу которого можно насытить.

И оттого-то я и замыкаю женщину в браке, оттого и приказываю забросать камнями жену, нарушившую целомудрие. Но я, конечно, понимаю жажду ее и знаю, как велика горечь ее, против которой она выступает. Я свободно читаю в сердце ее — облокотившейся на краю террасы, в час, в который вечер создает чудесные происшествия, замкнутый со всех сторон высоким морским горизонтом. Я вижу ее, предоставленную, будто палачу, мукам собственной нежности. Я вижу ее всю, трепещущую, брошенную, точно форель на песке, и ожидающую, словно подарка морской волны, появления синего плаща возлюбленного ее.

Свой зов она обращает к ночи, всей ночи, обступившей ее. Всякий, кто только ни возникнет перед ней, исполнит желание ее. Но понапрасну станет она метаться от одного плаща к другому, ибо нет мужчины, который бы насытил ее. Так река, чтобы освежить струи свои, призывает излияние волн морских, а волны вечно сменяются. Одна сменяет другую. К чему узаконивать смену супругов: тот, кто ценит в любви больше всего приближение ее, тот никогда не узнает встречи с нею…

Я спасаю только ту, которая может статьи создать вокруг себя дом, наподобие того, как кедр создается возле семени своего и найдет в границах своих расцвет свой. Я спасаю ту, что любит всего более не весну, но гармонию того цветка, в которой весна сокрыта, которая любит всего более не любовь, но именно то единственное лицо, в каком любовь себя выразила на этот раз.

Вот почему я вычеркиваю ту супругу, рассеявшую себя в вечере, или же собираю ее в одно целое. Я располагаю вокруг нее, словно на линии границы, жаровню, чайник, медный поднос, чтобы мало-помалу, сквозь всё это она узнала знакомое лицо, лицо близкое, улыбку, которая может родиться только здесь, среди всего этого. И пусть это станет для нее как бы постепенным появлением Бога. А тогда и дитя закричит, чтобы она покормила его грудью, спутанная шерсть начнет искушать пальцы, чтобы они расчесали ее, и очаг потребует своей доли в ее дыхании. С этих пор она станет пойманной и готовой к служению. Ибо я тот, кто создает сосуд вокруг аромата, чтобы сохранился он. Я тот обычай, который велит завязи стать плодом. Я тот, кто принуждает женщину воплотиться в образ и существовать в нем для того, чтобы позже я вручил от ее имени Богу не этот слабый вздох, рассеиваемый ветром, но ее истинное рвение, истинную нежность, истинное страдание…

Также много размышлял я о смысле мира. Этого смысла не существует вне детей рожденных, жатвы убранной, дома, наконец, приведенного в порядок. Он появляется из вечности, в которую возвращаются все дела завершенные. Это мир амбаров наполненных, овец, спящих в овчарнях, белья, сложенного стопкой, мир единственного совершенства, мир всего, что является даром Богу, ибо оно хорошо сделано.

И мне показалось, что человек во всем подобен цитадели. Он опрокидывает стены, чтобы обеспечить себе свободу, но сам он не более чем крепость, обрушенная и отверстая звездам. И здесь начинается тревога его, происходящая от чувства несуществования. Пусть он создаст свою истину, истину запаха зрелой виноградной лозы, или ягнят, руно которых надлежит стричь ему. Истину выкапывают, словно колодец. Взгляд человеческий, когда он рассеян, теряет видение Лика Божьего. Больше чем жена нецеломудренная, открытая всем обещаниям ночи, ведает о Боге тот, собранный в себе и мудрый, который не знает ничего, кроме веса собранной им шерсти.

Цитадель моя! Я построю тебя в сердце человеческом!

Ибо есть время избирать среди семян, но есть и время, выбрав единожды семена для всех посевов, веселиться, наблюдая всходы зеленей. Есть время для созидания, но есть время и для созданного. Есть время для багровой молнии, взламывающей плотины в небе, но есть время и для цистерн, где воды, излитые небом, воссоединяются вновь. Есть время для завоевания, но приходит и время стабилизации государств: я, слуга Бога моего, испытываю стремление к вечности.

Я презираю все, что изменяется. Я приговариваю к удушению того, кто поднимается среди ночи и бросает на ветер свои пророчества, словно дерево, пораженное молнией, которое трещит, ломается и воспламеняет весь лес вместе с собой. Я прихожу в ужас, когда Бог движется. Неизменный, пусть воссядет Он снова в вечности. Ибо есть время для созидания мира, но есть и время — счастливое время — обычного и привычного.

Надо умиротворять, возделывать и шлифовать. Я тот, кто шпаклюет трещины почвы и скрывает от людей следы потоков вулканической лавы. Я — луговина над бездной. Я — то хранилище, в коем плоды покрываются позолотой. Я — паром, получивший от Бога в залог все поколение и пропуск с одного берега на другой. Бог, в свою очередь, получит его из рук моих таким, каким мне его доверил, более зрелым, быть может, более мудрым, лучше чеканящим серебряные амфоры, но неизменным. Я заточил мой народ в любви моей.

Вот отчего я благословляю того, кто, чтобы в свой черед вести народ к совершенству, до седьмого колена передает и возобновляет знание изгиба подводной части судна или кривизны щита. Я благословляю того, кто от своего предка-певца унаследовал неведомо кем созданную песнь и, в свою очередь, повторяя ее и, в свою очередь, ошибаясь, добавляет к ней свой сок, свой аромат, свою интонацию. Я люблю женщину носящую или женщину кормящую младенца, я люблю стадо постоянно обновляемое, я люблю времена года повторяющиеся. Ибо я — прежде всего тот, кто живет. О, Цитадель, жилище моё, я спасу тебя от замысла, построенного на песке, и окружу рожками, чтобы трубить тревогу при нашествии варваров!