Саладин. Победитель крестоносцев - А. Владимирский

Неудивительно, что после заключения перемирия с крестоносцами Саладин прожил недолго. Баха ад-Дин вспоминал: «Султан осмотрел все укрепления, которые принадлежали ему на Побережье, и приказал провести необходимые ремонтные работы; затем он сосредоточился на состоянии войск, составлявших их гарнизоны, и наполнил каждую из крепостей пехотой и конницей. Утром в среду, 26-й день месяца шаввал, он въехал в Дамаск и застал там ал-Малика ал-Афдаля, ал-Малика аз-Захира, ал-Малика аз-Зафира и своих младших детей.

Он любил жить в этом городе больше, чем где бы то ни было. Утром в четверг, 27-й день месяца, он провел публичный прием, на который мог прийти любой человек, желавший лицезреть его. К нему пропускали людей всех сословий, и поэты декламировали написанные в его честь стихи: «Он распростер крыла справедливости над всеми и пролил на свой народ дождь благодати из облаков своей необыкновенной щедрости и доброты». Ибо в назначенное время он давал аудиенции, на которых выслушивал жалобы подвергшихся притеснениям. В понедельник, в 1-й день месяца зу-л-када, ал-Малик ал-Афдал устроил великий пир в честь ал-Малика аз-Захира, прибывшего в Дамаск, узнав, что султан намерен задержаться в этом городе. Он остался там, надеясь, что ему выпадет удовольствие вновь увидеться со своим отцом; казалось, его благородное сердце чувствовало приближение смерти отца. В тот вечер он несколько раз возвращался, чтобы попрощаться с ним. Во время пира, данного ал-Афдалем в честь брата, он продемонстрировал величие и хороший вкус, достойный его благородного характера. Он воспринимал его как дань благодарности за великолепный прием, оказанный ему аз-Захиром во время его визита в Алеппо. На этой ассамблее присутствовали великие государственные мужи, как светские, так и духовные (буквально: повелители этого мира и сыновья последующего). Султан также получил приглашение ал-Афдаля и приехал, чтобы повеселить свое сердце. Так, по крайней мере, мне говорили.

Ал-Малик ал-Адил ездил проверить крепость Ал-Керак и отдать распоряжения по поводу ее усовершенствований, которые он считал необходимыми, после чего он вернулся в свои владения на Евфрате, и в среду, в 17-й день месяца зу-л-када, он въехал на территорию Дамаска. Султан выехал, чтобы встретить его, и дожидался его, охотясь в районах между Ибабом и ал-Касвой, и, встретившись, они вместе направились в Дамаск и въехали в сей город вечером в субботу, 21-й день месяца. Султан остался в Дамаске, охотясь в обществе своего брата и сыновей, развлекаясь в окрестностях Дамаска преследованием газелей. Казалось, это позволяет ему сбросить с себя постоянное напряжение, связанное с дневными заботами и ночными бдениями, что для него было совершенно необходимо. Однако он не думал, что во время охоты прощается со своими детьми и радостями охоты. Груз забот и ряд дел не позволяли ему помышлять о новой поездке в Египет. Я по-прежнему находился в Иерусалиме, когда получил письмо, в котором мне приказывалось присоединиться к нему. Дождь стоял стеной, а дороги так раскисли, что мне потребовалось девятнадцать дней, чтобы совершить эту поездку. Я выехал из Иерусалима в пятницу, в 23-й день месяца мухаррам 589 г., и прибыл в Дамаск только во вторник, в 12-й день месяца сафар, когда к городу, куда султан прибыл днем в понедельник, 11-й день месяца сафар, подходили первые паломники, так что мое появление оказалось отсроченным. В северной передней вокруг ал-Малика ал-Афдаля толпились эмиры и высокие должностные лица, дожидавшиеся аудиенции султана. Узнав, что я здесь, он приказал пропустить меня к нему прежде всех остальных для личной беседы и поднялся со своего места, чтобы приветствовать меня. Никогда прежде на его лице не было такой радости от встречи со мной; его глаза наполнились слезами, и он заключил меня в свои объятия. Аллах да смилуется над ним!

В среду, 13-й день месяца сафар, он послал за мной, и когда я пришел к нему, спросил, кто находится в передней. Я ответил, что там сидит ал-Малик ал-Афдал, ожидающий, когда ему будет дозволено засвидетельствовать свое почтение, а также множество эмиров и людей, которые пришли с той же целью; однако он послал Жамал ад-Дина Икбаля сказать им, что он не сможет их принять. На следующее утро он опять спозаранку прислал за мной, и я застал его сидящим в беседке в саду, окруженным младшими детьми. Он спросил, не ждет ли его кто-нибудь, а когда узнал, что прибыли послы от франков и ждут, когда он со своими эмирами и чиновниками их примет, он велел привести к нему послов. Там оказался один из его маленьких детей, эмир Абу Бакр, которого он очень любил и с которым играл. Как только ребенок увидел этих людей с их выбритыми подбородками, коротко подстриженными волосами и наряженными в странные одеяния, он испугался и заплакал. Султан извинился перед послами и отпустил их, не выслушав доставленного ими сообщения. Затем, как всегда, он ласково сказал мне: «Хлопотный день». Затем добавил: «Принесите нам то, что готово». Ему принесли рис, сваренный в молоке, и другие легкие закуски, и он поел, но без особого, как мне показалось, аппетита. В последнее время он не проводил приемов под предлогом, что ему тяжело двигаться; он и в самом деле страдал несварением желудка, вялостью и слабостью (не исключено, что у султана был брюшной тиф. — А. В.). Когда мы завершили трапезу, он спросил, что я слышал о хадже. Я ответил: «По дороге я встретил некоторых путников; если бы было не так много грязи, сегодня они уже были бы здесь; но они придут завтра». Тогда он сказал: «Если на то будет воля Аллаха, мы поедем, чтобы их встретить». И он приказал, чтобы дорогу, по которой они шли, очистили от воды, потому что в тот год погода была исключительно дождливая и по дорогам текли потоки воды. После этого я удалился, заметив, что он пребывает не в столь хорошем настроении, какое было мне знакомо. Рано утром в пятницу он выехал верхом на коне. Вскоре я последовал за ним с вьючными животными и догнал его как раз тогда, когда он встретился с паломниками. Среди паломников были Сабик ад-Дин и ал-Яруки, и эти шейхи пользовались колоссальным уважением. Затем к нам подъехал ал-Малик ал-Афдал, чтобы присоединиться к нему, и он отвел меня в сторону, чтобы поговорить со мной. В этот момент я заметил, что на султане не было его казаганда[26], без которого он никогда не выезжал верхом. Зрелище в тот день открывалось великолепное, ибо население города собралось в толпы, чтобы встретить султана и посмотреть на него. Я не мог больше сдерживаться и поспешил к нему, чтобы сказать, что он забыл надеть казаганд. Он вел себя так, словно очнулся от сна, и попросил принести ему это одеяние, но распорядителя его гардероба не нашли. Дело показалось мне очень серьезным. Я сказал себе: «Султан просит то, без чего он никогда не обходился, и не может это получить!» Я задумался и решил, что это дурной знак. Затем я обратился к нему и спросил, нет ли другого пути для возвращения в город, где было бы не так много народу. Он ответил, что есть, и свернул в проход между садами, ведущий в сторону ал-Муни. Мы последовали за ним, но на душе у меня было очень тревожно, ибо я сильно опасался за его здоровье. Когда мы подъехали к замку, он, как обычно, въехал в него по мосту, но это был последний раз, когда он по нему проехал».

Французский историк Мишо, опираясь на мусульманские источники и европейские предания, так описывает последние дни Саладина: «После перемирия с Ричардом Саладин удалился в Дамаск и наслаждался своей славой всего лишь год. История превозносит назидательный характер его последних дней. Он раздавал милостыню равно христианам и мусульманам. Перед смертью он приказал одному из придворных носить свое погребальное покрывало по улицам столицы, громко повторяя: «Вот что Саладин, победитель Востока, уносит от своих завоеваний». Этот эпизод, который приводят латинские хроники, мы даем не столько как исторический факт, сколько как великий урок морали и яркое выражение хрупкости человеческого величия».

Сразу после смерти Саладин превратился в легенду.

Баха ад-Дин так описал последнюю болезнь султана: «Вечером в пятницу у султана появилась страшная усталость, и незадолго до полуночи у него начался приступ желчной лихорадки, который был не внешним, но внутренним. Утром в субботу, в 16-й день месяца сафар 589 г. (21 февраля 1193 г.), из-за лихорадки он находился почти без сознания, хотя приступ удалось подавить. Мы с ал-Кади ал-Фадилем пришли навестить его и вошли в его комнату одновременно с его сыном ал-Маликом ал-Афдалем. У нас состоялся длинный разговор с ним; он жаловался сначала на тяжкую ночь, но она прошла, и казалось, что он получает удовольствие от беседы с нами. Беседа эта продолжалась до полудня, когда мы удалились, оставив с ним наши сердца. Он сказал, чтобы мы ушли и поели с ал-Маликом ал-Афдалем. Ал-Кади ал-Фадил не был привычен к подобному и поэтому вернулся (домой); я же, со своей стороны, прошел в большой южный зал и нашел там накрытый стол, за которым на отцовском месте сидел ал-Афдал. Поскольку мне невыносимо было видеть это зрелище, я удалился, даже не присев к столу; и некоторые другие, увидев на его месте его сына, восприняли это как дурное предзнаменование и проливали слезы при виде этого зрелища. С этого времени болезнь султана становилась все более и более серьезной, и мы никогда не пропускали и возможности навестить его и утром, и вечером. Ал-Кади ал-Фадил и я обычно заходили к нему несколько раз в день, когда боль, от которой он страдал, утихала и он мог нас принять. Более всего он страдал от своих мыслей. Одним из признаков, по которым мы догадались, что он расстанется с жизнью, было отсутствие его главного лекаря, который знал о состоянии его здоровья лучше, чем кто бы то ни было, и который всегда сопровождал его и в городе, и в его разъездах. На четвертый день болезни другие врачи пришли к заключению, что султану следует пустить кровь, и с этого момента ему стало гораздо хуже. Его состояние усугублялось усилением этой засушливости, и он дошел до крайней степени слабости. На шестой день мы усадили его, подложив ему под спину подушку; затем дали ему выпить чашку теплой воды, которая должна была подействовать в качестве смягчающего средства после принятого им лекарства. Он попробовал ее и сказал, что она слишком горячая; ему принесли другую чашку, но он сказал, что теперь вода слишком холодная, но при этом он не выказал ни раздражения, ни гнева, а только сказал: «О Аллах, неужто нет человека, который может принести воду нормальной температуры?» Мы с ал-Фадилем покидали его со слезами, струящимися из глаз, и он сказал мне: «Какую великую душу теряют мусульмане! Именем Аллаха, любой другой человек на его месте швырнул бы чашку в голову того, кто ее принес!» В течение шестого, седьмого и восьмого дней болезнь усиливалась, а затем мысли его начали путаться. На девятый день он впал в оцепенение и не мог принять принесенный ему лекарственный настой. Весь город пребывал в тревоге, и торговцы, движимые страхом, начали увозить с базаров свои товары; невозможно передать то горе и беспокойство, которые угнетали всех до единого. Каждый вечер мы с ал-Кади ал-Фадилем просиживали вместе первую треть ночи, а затем шли к воротам дворца; и если предоставлялась возможность, мы заглядывали к нему и тотчас же уходили, а если нет, то хотя бы осведомлялись о его состоянии. При выходе мы всегда видели людей, которые ждали, чтобы по выражению наших лиц догадаться о состоянии султана. На десятый день ему дважды ставили клистир, что принесло ему некоторое облегчение. Затем все с величайшей радостью узнали, что он выпил немного ячменного отвара. В тот вечер, как обычно, мы прождали несколько часов, а затем пошли во дворец, где встретили Замал ад-Даула Икбаля. На наш вопрос о самочувствии (султана) он вошел в помещение и передал нам слова ал-Малика ал-Муаззама Туран Шаха — Аллах да увеличит его могущество! — о том, что на обеих ногах видна испарина. Мы возблагодарили Аллаха за эту новость и попросили его ощупать другие части тела и сообщить нам, нет ли испарины и в других местах. Он выполнил нашу просьбу и сообщил нам, что испарина обильная. Тогда мы ушли, испытывая облегчение. На следующий день, а это был вторник, одиннадцатые сутки болезни и 26-й день месяца сафар, мы пришли к воротам, чтобы узнать новости. Нам сказали, что испарина была столь обильной, что промокли и тюфяк, и подстилки, и даже на полу были видны следы влаги; а поскольку сухость его тела повысилась, то врачи были поражены силой его организма.