Том 3. Драматические произведения. Повести - Тарас Григорьевич Шевченко

задуматься и вздохнуть, ну а ты какого черта вздыхаешь?

— Хозяин невольно передает свои впечатления гостям,— отвечал я.

— Правда, правда твоя! А знаешь ли что?..— проговорил он и замолчал.

— Буду знать, коли скажешь.

— У меня к тебе великая просьба есть. Дай слово, что исполнишь,— скажу.

— Дам слово, если скажешь, какая просьба.

— Погости у меня до фоминой недели!

— Не могу.

— Вот то-то и есть! Заставил меня открыть секрет, а теперь и назад. Это не похоже на порядочного человека.

— Какой же тут секрет? — спросил я.

— А такой секрет,— отвечал он подумавши,— что на фоминой неделе я думаю венчаться, а тебя прошу быть у меня шафером, или, по-нашему, боярином. Ну что, согласен?

Я как был в то блаженное время человек совершенно независимый, то, не долго думаючи, и сказал ему:

— Согласен!

— Вот это по-дружески! — говорил он, пожавши мою руку так по-дружески, что я чуть не закричал.— Теперь же ходимо вечерять,— прибавил он, вставая.

Тучная вечеря и нелицемерное возлияние развязали язык моему приятелю и открыли его сердечный тайник. Он сначала высказал мне свои самые естественные понятия о семейной и политической жизни человека, о его назначении вообще, как создания прекрасного и разумного, и как он может быть независим, а следовательно, и счастлив в своей кратковременной жизни, ни малейше не нарушая гармонии общества себе подобных. Он так увлек меня своими суждениями, что я в нем начал видеть самого натурального, самого естественного мудреца, чуть ли не выше самого Сократа. Но как мудрецу и вообще человеку трудно и, кажется, вовсе невозможно указать самому точку, через которую не должно переступать, то и приятель мой незаметно перешел к утопии и начал мне доказывать, что грамотность, особенно в женщинах, особенно вредит благополучию человечества. Я думал было, что источник такой идеи был — вино, обильный источник сливянки, пока он не заключил своих доказательств такими словами:

— Я надеюся, и не без основания, что я буду совершенно счастлив с моей женою, и именно потому, что она неграмотная!

— Ты — может быть, но этого нельзя сказать про многих, и я первый не скажу про себя.

— Потому что многие, в том числе и ты, ничего больше, как нравственные уроды.

«Вот тебе и на!» — подумал я и, помолчавши, спросил:

— Как твой старший боярин, имею ли я право спросить у своего князя, кто же это такая будущая счастливая княгиня?

— Секрет, до последнего дня секрет! А то ты, пожалуй, станешь меня разочаровывать.

Долго мы сидели за столом молча, изредка поглядывая друг на друга и на бутылку со сливянкой, и, когда увидели, что на сухом дне бутылки ничего достойного внимания не оказалось, встали из-за стола и, выразительно пожавши друг другу руки, пошли спать.

В продолжение недели мы с приятелем закусывали, завтракали, обедали, вечеряли и спали. Много и много переговорили мы о разных совершенно посторонних предметах, в том числе и о современной литературе, за которой он, как и всякий порядочный человек, следил довольно внимательно, что меня немало удивило, потому что я, кроме варварского перевода басен Федра, ни одной книжки не видел в его доме. Кроме современной литературы, у нас часто заходила речь о тонкой современной политике Меттерниха, но о предстоящей свадьбе ни полслова. Я раз было, вопреки вежливости, заикнулся о сем щекотливом предмете, но приятель мой был нем, аки рыба, приказал заложить бричку и, не сказавши мне «до свидания», сел и уехал, бог его знает куда. Прошла, наконец, бесконечная для меня святая неделя, прошла и половина фоминой. Приятель мой уехал в середу поутру и пропадал до самого вечера. Возвратясь к вечеру домой, он молча надел фрак, причесался, посмотрел в зеркало и сказал, обращаясь ко мне:

— Я готов! Одевайся скорее, поедем!

Я тоже оделся. Сели в бричку и поехали в город,

прямо в Николаевскую церковь. Церковь была освещена: священник в облачении, посередине церкви налой, а дьячок, разглаживая усы, чуть-чуть не возглашал Исаия, ликуй! Не успел я осмотреться, как двери растворились, и вошла Еленочка, сопровождаемая Туманом и матерью. Войдя в церковь, она перекрестилась, смело подошла к налою и стала на свое место. Я, когда увидел ее поближе и ярко освещенною, так только ахнул, так она была торжественно прекрасна. Обряд кончился, и я не без зависти поздравил моего счастливого приятеля с новой жизнью, с новой радостью. А на другой день, поблагодаривши за хлеб-соль моего приятеля, я уехал в Киев.

[Начато] 15 марта [1855]

КОММЕНТАРИИ

ДРАМАТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

НАЗАР СТОДОЛЯ

Впервые — «Основа», 1862, кн. IX, сс. 3—39. За отсутствием оригинала этот первопечатный текст является основным, хотя вызывает ряд недоумений и сомнений. Опубликовавший драму Шевченко П. А. Кулиш в большом примечании сообщал о ней следующее: «Галя названа была сперва Л у к и е ю, но потом это имя переправлено во всей пьесе; только в монологах, писанных рукою автора, осталось везде, по недосмотру поправлявшего Лук и я.— Подлинник «Н[азара] Стодоли» принадлежит Н. Д. Белозерскому. Он написан на желтоватой бумаге в четвертку. Тетрадь очень засалена и запачкана в одном месте, в середине, порохом или нагаром из сальной свечи. В конце, рукою исправлявшего пьесу, написано: «Занавес опускается, свист раздается». Другою рукою к слову «К і н е ц ь» прибавлено: «и богу слава!» Далее следует рукой переписчика: «9/ХІ 1844 г.». Вычтя из 9/XI (ноября 9-го) число, выставленное на заглавном листе, а именно 24/Х 1844 г. (октября 24), увидим, что «Назар Стодоля» написан (или диктован и дописан) в течение шестнадцати дней. У Н. Д. Белозерского находится также перевод «Назара Стодоли» на великорусский язык (второй акт его потерян). В этом переводе, после слов Назара к Гале (в конце): «О мое сердце! доля моя!» пьеса оканчивалась убиением Хомы и готовностью к смерти Игната; но это место потом перечеркнуто, и рукою автора написан конец сообразно украинскому подлиннику, с небольшими отменами. Украинский подлинник был, повидимому, оставлен автором без внимания, по крайней мере — на время. Обе рукописи отданы были автором для хранения одному малороссийскому пану. В 1847 году (т. е. после ареста Шевченко, И. А.) пан, страха ради, запрятал их в стріху (соломенную крышу) и только через несколько лет осмелился явить их свету, по убеждению одного земляка,