Избранное - Ник Хоакин

— Да, постичь это было труднее всего, пока я не сообразил, что как раз это-то самое простое. Все становилось на свои места, стоило только допустить, что ты убил Нениту Куген. Но зачем тебе надо было убивать ее? И опять же все станет ясным, если допустить, что ты связан с неоязычниками — что именно ты и есть таинственная личность, стоящая за «Церковью Духов». Ибо кому нужно скрывать свою связь с филиппинским язычеством? В наши дни ею можно гордиться, выставлять ее напоказ. Мы идем назад, к своим корням, вновь открываем нашу подлинную культуру, мы настоящие филиппинцы и националисты. Уж такой человек, как Алекс, не стал бы скрывать свою связь с ними, потому что благодаря ей сорвал бы лишний раз аплодисменты националистов. Так кому могло прийти в голову ее скрывать? И наконец я увидел кому. Человеку, который выставляет себя, как ты говоришь, воинствующим сыном церкви, но тайно является поборником язычества. Короче, кому-то вроде тебя, Поч.

— И поэтому я убил Нениту Куген?

— Ты убил ее, потому что каким-то образом ей стала известна связь между доктором Джекилем и мистером Хайдом[133]. Она знала, что ты и есть таинственная фигура, стоящая за «Самбаханг Анито».

— Прости, Джек, но у тебя не сходятся концы с концами.

— А знаешь, что помогло мне распознать в тебе мистера Хайда? Вспомни, как ты рассказывал о том, — что делал в ту ночь, когда исчезла Ненита Куген. Ты говорил, что приехал к пещере в восемь часов проверить охрану. И еще ты сказал, что когда стоял у склона холма, то слышал девичий голос, распевающий идиотскую песенку «Полицейские засели под мостом». А мне вдруг пришло в голову, что в тот вечер активисты действительно пели свои песни в деревенской часовне, где собрались у гроба этого юноши, Роммеля Ватикана. Но ты не мог слышать их, стоя на берегу, то есть вне пещеры. Ты мог услышать их только из внутренней пещеры.

— И это доказывает, что я был во внутренней пещере в ту ночь? А как я мог попасть туда, не замеченный охранником?

— Ты сказал одну вещь, Почоло, которая засела у меня в голове. Ты сказал: «Я стою на берегу, ночь совершенно спокойна, вокруг ни души, и вдруг я слышу девичий голос, распевающий…» Ты выдал себя, Поч, когда сказал, что вокруг никого не было. А охранник? И потом, я вспомнил еще кое-что: ты говорил, что всякий раз, приезжая к пещере ночью, посылал охранника обойти берег, чтобы проверить, не прячутся ли мальчишки в темноте. А там река делает крутой поворот, и, чтобы осмотреть берег, охраннику надо зайти за скалу. Вот почему ты стоял там один и охранника у дверей пещеры не было. А пока он отсутствовал, ты извлек тело Нениты и перенес его во внутреннюю пещеру.

— А как я открыл дверь пещеры? Ключи были в полиции.

— Ключи были у тебя, Поч. Когда ты велел мисс Ли показать мне пещеру, она отправилась за ключами к тебе в кабинет. И еще: ты говорил, что в тот вечер был праздник майских цветов и что твоя сестра послала тебя за цветами, а в пещеру ты решил заглянуть на обратном пути. Отсюда ясно, почему тело Нениты благоухало. В твоей машине было полно цветов, и там же лежало тело Нениты — возможно, просто засыпанное цветами.

Почоло встал и попытался улыбнуться. Потом терпеливо сказал:

— Мой дорогой Джек, ты и правда стал чокнутым на этом своем острове. Все, что ты построил у себя в голове, свидетельствует о безудержном воображении. В этом нет логики. Мне ничего не стоит разрушить твои построения. Как я убил Нениту Куген? Застрелил, зарезал, задушил? Ты все время говоришь «тело Нениты», а значит, по-твоему, после восьми часов в тот субботний вечер она уже была мертва. Но Ненита умерла где-то между пятью и семью утра на следующее утро. Прочитай медицинское заключение. Так что же получается: в субботу вечером я тайно внес ее в пещеру в восемь часов, а потом на следующее утро, где-то между пятью и семью, снова тайно проник туда, чтобы убить ее? И каким образом я мог проникнуть в пещеру? Уж никак не со стороны реки — там был охранник и все эти купальщики. И не через часовню, где собрались активисты. Джек, объясни же, как я это сделал?

Джек Энсон молчал.

— И если я убил ее, Джек, то почему медики установили, что она умерла естественной смертью?

Джек уткнулся в ладони лицом. Почоло подошел, похлопал его по спине:

— Я все же полагаю, старина, что голая девушка с крабом и призрак Нениты Куген в красном свитере тебе просто померещились. И вообще, ты бы показался врачу. Обещай мне это.

Джек не шевелился. Почоло отошел от него.

— Мне надо идти, Джек. Жаль, что ты так думаешь обо мне. Но поверь, я не затаил обиды на тебя. Пока.

Джек услышал, как отворилась и затворилась дверь. Он все еще сидел на кровати, спрятав лицо в ладони. Его сотрясала дрожь. Наконец он беспомощно разрыдался. Как обмануть время и безумие? Сейчас он боялся даже встать, даже открыть глаза.

Вдруг он почувствовал какое-то движение над ним, и что-то холодное коснулось его шеи. Он конвульсивно дернулся и с воплем вскочил, с ужасом глядя вверх. Перед ним стоял Почоло.

— Почему ты плачешь, Джек?

Джек схватил его руки:

— О Поч, Поч, мне страшно! Я не хотел тебя обидеть! Должно быть, я сумасшедший, Поч, сумасшедший!

— Нет, Джек, ты не сумасшедший. Не считай себя сумасшедшим и не думай об этом! Бояться собственного безумия — это самое ужасное. Поэтому я и не мог уйти. Я не мог оставить тебя наедине с этим страхом. Ты не сумасшедший, Джек, поверь мне, я знаю. Более того, ты действительно проявил редкую проницательность.

Джек смахнул слезы с ресниц.

— Что ты имеешь в виду, Поч?

— Что ты действительно обнаружил мистера Хайда.

Гримаса ужаса опять перекосила лицо Джека:

— Так, значит, ты все же убил эту девушку?

— Нет. Но я хочу рассказать тебе, как я не убил ее.

Почоло снова сел в кресло.

— Слушай! — сказал он.

4

— Может, ты и прав, Джек, и подсознательно я все еще ненавижу то время, когда был объектом благотворительности в школе и Мистером Попрошайкой в нашей компании, а все вы говорили мне «слуга». Я чувствую в себе желание отомстить за прошлое — особенно моему дорогому антиклерикальному папаше, который, изрыгая богохульства, пил запоем, а мы тем временем влачили нищенское существование в убогом многоквартирном доме. Хуже нет, когда «порядочные» семьи, лишившиеся своего положения, все еще стремятся высоко держать голову — этакая родовая знать в отрепьях. Во мне и сейчас все сжимается, как вспомню мать идущей по рынку с таким видом, будто за ней следуют еще две-три служанки с корзинами. Торговок рыбой ведь не проведешь. Они ей нагло, прямо в лицо говорили, что нечего задирать нос, глядя на их товар: «Донья Пупут[134], проходите, это вам все равно не по карману». И тем не менее никакие насмешки не могли заставить ее на людях повесить нос или склонить голову, хотя, подходя к дому с кульком моллюсков или мелкой рыбы, она, бывало, чуть не плакала. А дома обожаемый папочка в сломанном кресле-качалке кашляет над джином да громогласно клянет церковь. Я ненавидел его. И если я пришел к священникам, то только назло ему.

Но не думай, что в этом все дело. Конечно, первоначальной причиной моего благочестия могло быть желание отомстить отцу, но меня и самого влекла церковь. И пока ты, Джек, киснул там в унынии на своем острове, я здесь неуклонно продвигался вверх и вверх как воинствующий сын церкви, как ловкий бизнесмен и как толковый политик. Мистер Попрошайка добился успеха, и его начали прочить в президенты одновременно с Алексом Мансано, который раньше называл меня слугой и держал при себе на побегушках. Но он с самого начала стоял по эту сторону, а я — по ту, и по другую сторону от моего дорогого папочки, который был заодно с Алексом и его папочкой, доном Андонгом, моими заклятыми врагами, ибо они были самыми ярыми антиклерикалами того времени.

Уже тогда я считал, что, сравнявшись с ними в положении, я буду способен на большее. В чем состоял их главный аргумент? В том, что приход христианства развратил филиппинца. Но если подлинный филиппинец есть филиппинец языческий, то почему они не доводят этот аргумент до логического конца? Филиппинец снова обретет себя только тогда, когда снова станет язычником. Reductio ad absurdum[135] да? Нет, ибо дело тут в том, что вырвать филиппинца из лона христианства — значит освободить его, вернуть к доиспанским корням, а это и есть цель националистов. Но мне казалось, что они боятся заходить так далеко.

Тут у нас действуют миссионеры, обращают в христианство филиппинские племена, оставшиеся языческими, — почему же националисты не вопят во весь голос, что это, дескать, развращение последних подлинных филиппинцев? Где патриотический протест против посягательства на душу филиппинцев, которых и деколонизировать-то не надо? Я чувствовал, что националисты непоследовательны. Ругать монахов былых времен за то, что они обратили нас в христианство, — разве это не пустое занятие? Куда логичнее было бы положить конец той деятельности по обращению в христианство, которая сегодня идет вовсю на наших глазах, среди нас самих, среди наших язычников.