Прожитое и пережитое. Родинка - Лу Андреас-Саломе

появилась глубокая и резкая вертикальная складка. Закрытые глаза подрагивали, стараясь удержать слезу, но она все же показалась, за ней другая, слезы медленно капали на ее щеки, а она продолжала гладить чепчик, будто с ним обошлись страшно несправедливо.

Но тут к нам в комнату собственной персоной вошла бабушка — принесла ожидавшийся нами рулон батиста и старые, пожелтевшие, но чрезвычайно красивые кружева на выбор.

— Хедвиг!.. Милая Хедвиг! — охрипшим голосом предупредила я, услышав в дверях знакомые шаркающие шаги.

Она сделала невероятное усилие, пытаясь успокоить руки и унять слезы.

К счастью, у бабушки очень плохое зрение.

— Вот, если вы и впрямь намерены заниматься этим докучным делом! Куда проще заказать все готовое! — сказала она, держа в руках принесенные вещи и опускаясь в кресло под портретом ребенка.

— Я сама сшила себе все, что нужно для свадьбы! — мягко сказала Хедвиг. — Старомодно, зато долго не изнашивается — как и старомодные глубокие чувства.

Это прозвучало почти дерзко — вопреки смыслу сказанного. Обмеряя материал, я дрожала, опасаясь какой-нибудь вспышки. И что особенною она тут увидела?

Бабушка зевнула.

— А я с приданым намучилась, — сказала она. — Тогда еще было модно помогать его шить. Но именно тогда, когда ты становишься невестой, и хочется избавиться от всего этого жалкого хлама! От смиренного трудолюбия, от всех этих стародавних обычаев. Наконец-то ты делаешь первый шаг. Выбираешь себе мужа! Совершаешь свой главный поступок в жизни! Господи, каким широким вдруг становится мир! И в этом широком мире ты выбираешь себе самое прекрасное. Именно это и называется «стать невестой»… Кто же в такой момент думает об оборках для белья?

В ее светло-серых глазах блеснуло искреннее недоумение.

— Но это же белье для ребенка! — почти крикнула Хедвиг. Она встала и с силой потянула к себе отмеренные мной куски батиста. На ее щеках пылали розовые пятна.

Судя но всему, бабушка заметила ее волнение. Она жестко сказала:

— Это шитье совсем не для вас, оно бередит старые раны. — Сразу после этих слов она, сидя в кресле, взяла Хедвиг за руки; на правой блестели два обручальных кольца. — Вига, милая, послушайте: ваш ребенок умер, другой, быть может, останется жить, но от жизненных невзгод никого нельзя уберечь. Да, ребенку можно нашить распашонок, шапочек, пеленок, пришить к ним оборочки, украсить кружевами… Да, это в наших силах, но и только… В этом и заключается наша трагедия, Вига, трагедия матерей.

— О, можно сделать больше! Я бы смогла! Останься жить моя милая малышка — я бы все смогла! Но дело в том, что ребенок должен быть твоим собственным, этот же… этот… — Усилием воли она заставила себя замолчать.

— Один Бог знает, что идет нам на пользу, — строго изрекла бабушка, но Хедвиг горячо возразила:

— Нет, нет, бабушка, не один только Бог, но и мать тоже. Она отлично знает, что приносит пользу. Нет! Нельзя вечно следовать этому жалкому учению: смиряйся, ни во что не вмешивайся, принимай все как есть. Да нет же, черт возьми, нужно действовать! Не покоряться судьбе! Помешать Богу, схватить его за руку! Могу поспорить: такое наше поведение понравилось бы ему гораздо больше!

Хедвиг почти не владела собой.

Бабушка искоса взглянула на нее: ей, по крайней мере, такая позиция нравилась — об этом говорил свет, блеснувший в глубине ее светло-серых глаз. Казалось, слова Хедвиг раззадорили и растревожили ее — так оставшийся в памяти сигнал трубы раззадоривает старого боевого коня. Тем не менее она сказала:

— Такие слова не должны касаться ушей человеческих.

В следующее мгновение Хедвиг потеряла с трудом сохранявшееся самообладание.

Она уронила на пол материю и схватилась руками за голову.

— Бог?.. — упрямо спросила она и побледнела. — Но он же допустил это! Допустил! И допускает сейчас — он раздавит и этого ребенка. Вы разве ничего не слышите? А я слышу? Все ближе и ближе шум, все оглушительнее грохот… земля дрожит под ногами… это колеса. — громко вскрикнула она.

Пока я удерживала Хедвиг руками, бабушка встревоженно поднималась со своего кресла. Точнее сказать, она была неприятно поражена. Хедвиг сперва пыталась вырваться, затем посмотрела блуждающим взглядом поверх моей головы, поверх бабушки, и снова присмирела.

— Нет… ничего… вы знаете, бабушка: старая квакша… скажи же ей, Марго, чувствительна только при перемене погоды… Омерзительные животные, бабушка… да, да! Но когда буря и непогода, они чаще всего правы…

И с истерическим смехом она забилась в конвульсиях.

Мы уже было испугались, что, кроме Хедвиг, получим еще одного больного; к счастью, наши опасения не подтвердились.

Дитя захныкал и попросился в постель. Однако я успокоилась, когда узнала, что накануне своих скверных припадков он ведет себя совсем иначе: нарочито весело, пугливо отрицая все, надеясь таким образом избежать наихудшего, для таких болезненно-плаксивых состояний в доме употреблялось слово «разнюнился». Татьяна, как всегда в таких случаях, предложила безотказное средство — уложить его в постель. Но потом она потихоньку расплакалась, так как Дитя прогнал ее от своей постели.

Ближе к вечеру мне удалось поймать во дворе Виталия, и я привела его к Дите. Тот не без явного удовольствия прогнал и Виталия, хотя обычно требовал к себе только его.

— Уходи! — крикнул он плаксивым голоском, но глаза его сердито блеснули. — Ты не пришел от тети Виги поиграть с нами в городки, как обещал, — спроси Петрушу! Так и не пришел к нам. Даже не пожелал спокойной ночи. Уходи же, тебе ведь все равно…

Виталий вгляделся в него, попросил меня немного помочь ему, положил Дите на грудь холодный влажный платок и сказал:

— Стыдись, молодой человек, что за глупости ты говоришь. Эту тему нам с тобой обсуждать не пристало. Уже вечер, оставайся в постели. Но ты и сам знаешь, что у тебя ничего не болит. Только зря волнуешься. Из-за чего? Не хочешь сказать?

— Не скажу раз сам не знаешь! — неохотно пробормотал Дитя. — Да и ни к чему. Через несколько дней мы уже будем далеко, в Красавице. Но тебе ведь все равно… Мне тоже.

— Так вот в чем дело! — Виталий провел рукой по лбу. Он ласково укрыл Дитю одеялом. — Красавица же не на краю света, милый мой глупыш! Нельзя же быть таким размазней, пугать свою славную маму и вести себя как плаксивая девчонка!

Дитя отстранился от ласкавшей его руки и сердито, с дрожью в голосе ответил:

— Я не размазня… и не девчонка!.. Почему ты ругаешь меня — ты, которому все равно, который и не смотрит в мою сторону с недавних пор! Который отдал