Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Игоревич Шубинский

мистическая барышня стала ярой сторонницей коммунистической власти. В своем приятии новой жизни она была истова и последовательна. В конце 1920 года, приехав в Петроград из Нахичевани, она напечатала в “Известиях” за 9 декабря[544] статью “Кое-что о русской интеллигенции”, в которой обвиняла интеллигентов в житейской неприспособленности, неготовности переносить бытовые трудности “военного коммунизма”. Сама она героически старалась соответствовать собственному идеалу: единственной из обитателей Дома искусств (по свидетельству Мандельштама) вышла на субботник по уборке снега; “ходила к большевикам проповедовать христианство” (это уже из воспоминаний Ходасевича); в порыве народолюбия делилась пайком с одной из дисковских горничных, “мерзкой, грязной бабой”, обкрадывавшей постояльцев. С Владиславом Фелициановичем у нее сохранялись отличные отношения, стихами его она восхищалась, на выход книги “Путем зерна” напечатала прочувствованную и даже, как ни странно, неглупую рецензию:

Лирический путь Ходасевича обратен обычному пути поэта. ‹…› Он начал сухо и желчно – горькой смесью соли и уксуса. ‹…› Но недобрая колючесть его странной, старческой молодости – не перешла в недоброе чудачество. Ходасевич, по мере того как другие поэты старели, линяли, шли на ущерб – очеловечивался и наполнялся. ‹…›

Поэт, которому в жару и блеске южного солнца “айдесская сквозь зной сквозит прохлада”, умеет на все, на покупку в руке, на мальчишку-газетчика, на хлеб в печи, на спичечный коробок ‹…› пролить ту важную и глубокую сосредоточенность, которая всем, из безобидно-всегдашних, делает вещи и события – вещами[545].

Конечно, Шагинян, как и вообще все критики, отставала, так сказать, от поэзии Ходасевича, но это был вполне доброжелательный отзыв, не в пример рецензиям Адамовича и Иванова, не говоря уже об асеевской брани. Так что неудивительно, что Ходасевич обратился именно к Шагинян – человеку хоть и бестолковому, но дружественному и притом близкому к властям. В письме от 18 августа он просит ее поговорить с уполномоченным Наркомпроса Михаилом Петровичем Кристи (“человек пожилой, мягкий, благожелательный” – так он характеризуется в “Некрополе”) и “представить ему следующие соображения”:

Писат[ельские] пайки суть вознаграждение за увечие, называемое отсутствием бумаги и типографий. Никакой опред [еленной] работы мы за эти пайки не исполняем. Не исполняю ее я и теперь. Но быть рус [ским] писателем я не перестал. ‹…› Разбогатеть за границей можно только понося Сов[етскую] Россию. На это я не пойду. След[овательно], в матер[иальной] поддержке нуждаться не перестал. ‹…› Далее. Если моя командировка безденежная, т. е. я не получил на нее денег ‹…› – то значит ли это, что надо отнять и паек? Казалось бы – наоборот.

Я получал 11/2 пайка. След[овательно], Нюра принималась в расчет. Теперь я уехал. Значит ли это, что Нюра исчезла с лица земли или не нуждается в куске хлеба?[546]

Аргументы эти выглядели не особенно убедительно: в частности, никакого отсутствия бумаги и типографий не наблюдалось с лета 1921 года, а обстоятельства, предшествовавшие “командировке” Ходасевича и Берберовой, были всем хорошо известны. В конце записки Ходасевич приводит еще одно соображение: оказывается, вдова Гумилева, Анна Николаевна, продолжает получать паек спустя год после его расстрела. Примечательно, что позднее Владислав Фелицианович ставил Шагинян в вину то, что она, будучи обременена семейством (дочь, пожилая мать), после гибели Гумилева вселилась в просторную елисеевскую баню, выжив оттуда вдову казненного поэта.

Так или иначе, паек Анне Ивановне вернули, хотя и не благодаря посредничеству Шагинян, а с помощью Альберта Пинкевича, председателя Совета экспертов при Комиссариате просвещения Союза коммун Северной области, доброго знакомого Горького. Но этого было явно мало. В 1922–1924 годах Ходасевич старается зарабатывать столько, чтобы хватило и ему с Берберовой, и его жене в России, но в условиях полуэмиграции это оказывается крайне трудным делом.

В течение 1922–1924 годов Ходасевич пытается по возможности печатать одно стихотворение или статью в двух изданиях – за границей и на территории СССР, с тем чтобы гонорары за советские публикации получала Анна Ивановна, а за заграничные – сам автор. Но на родине Ходасевича печатали почти исключительно аполитичные частные журналы (“Россия”, “Русский современник”), которые сами дышали на ладан – ни один из них не пережил 1925 года. Из русских журналов, выходящих в Европе, он – кроме “Беседы” – с первых же месяцев после отъезда стал постоянным автором “Современных записок”. Этот журнал с 1920 года издавался в Париже несколькими видными членами партии эсеров. Одним из его соредакторов стал Вадим Руднев: он был единственным, кто действительно хоть что-то понимал в предмете, которым занимался[547].

Позднее Владислав Фелицианович так охарактеризовал направление “Современных записок”:

Судьба с самого начала поставила журнал в положение чуть ли не единственного прибежища для очутившейся на чужбине литературы всех школ и течений. Все эти обстоятельства и подсказали “Современным запискам” их литературную политику, которую нередко зовут консервативной. ‹…› В основе литературной политики “Современных записок” лежит ‹…› естественное в данных условиях и единственно посильное данному составу редакции стремление – дать место всему, что представляется в нашей текущей литературе наиболее выдающимся. Однако же, не имея собственных литературных идей и стремлений, другими словами – не имея принципиального критерия в выборе материала, как осуществить ей свою задачу, скромную, но вполне полезную и отнюдь не легкую? Тут единственный путь – не гоняясь за неведомым, неиспытанным – сосредоточить внимание на том, что уже в известной степени себя зарекомендовало[548].

Поскольку сам Ходасевич к моменту отъезда в полуэмиграцию уже обладал именем, предложение сотрудничать поступило сразу же. Первые публикации в “Современных записках” относятся еще к берлинскому и мариенбадскому периодам его жизни.

Какие-то крохи из заработанного он пытался передавать в Россию, но вскоре пересылать деньги стало невозможно; потом стали возвращаться с таможни и посылаемые вещи. Чтобы помочь Анне Ивановне, Ходасевич устроил ей работу – переводы французских романов. Но работать было трудно: брошенная жена поэта еще плохо себя чувствовала, а главное, была в угнетенном состоянии. Неудивительно, что Анна Ивановна настойчиво допытывалась, когда Владислав Фелицианович вернется в Россию. Как ни унизительно было жить на средства бывшего мужа, на него была вся надежда.

Но как было Ходасевичу объяснить ей причины, удерживающие его за границей, – причем в письмах, посланных по почте, заведомо рассчитанных на перлюстрацию[549]? Вот фрагмент письма от 19 октября 1922 года:

Не знаю, что мне делать сейчас в России, что я могу там заработать. Ты знаешь мое отношение к Сов[етской] Власти, знаешь, как далеко я всегда стоял от всякой белогвардейщины. И здесь я ни в какой связи с подобной публикой не состою, разные “Рули” меня терпеть не могут – но в России сейчас какая-то