Том 2. Рассказы, стихи 1895-1896 - Максим Горький

Варенька смотрела на эту игру бури из-за косяка двери, а Ипполит, морщась от пыли, стоял сзади её. Крыльцо представляло собою коробку, в которой было темно, но, когда вспыхивали молнии, стройная фигура девушки освещалась голубоватым призрачным светом.

— Смотрите, смотрите! — вскрикивала Варенька, когда молния рвала тучу. — Видели? Туча точно улыбается — не правда ли? Это очень похоже на улыбку… есть такие люди, угрюмые и молчаливые… молчит, молчит такой человек и вдруг улыбнётся — глаза загорятся, зубы сверкнут…

По крыше барабанили тяжёлые, крупные капли, сначала редко, потом всё чаще, наконец с каким-то воющим гулом.

— Уйдёмте, — сказал Ипполит, — вас замочит!

Ему было неловко стоять так близко к ней в этой тесной темноте, неловко и приятно. И он думал, глядя на её шею:

«Что, если я поцелую её?»

Сверкнула молния, озарив полнеба, и при блеске её Ипполит увидал, что Варенька с восклицанием восторга взмахнула руками и стоит, откинувшись назад, точно подставляя свою грудь молниям. Он схватил её сзади за талию и, почти положив свою голову на плечо ей, спросил её, задыхаясь:

— Что, что с вами?

— Да ничего! — воскликнула она с досадой, освобождаясь из его рук гибким и сильным движением корпуса. — Боже мой, как вы пугаетесь! А ещё мужчина!

— Я испугался за вас, — глухо сказал он, отступая в угол.

Прикосновение к ней точно обожгло его руки и наполнило грудь его неукротимым огнём желания обнять её до боли крепко. Он терял самообладание, ему хотелось сойти с крыльца и стать под дождь, там, где крупные капли хлестали по деревьям, как бичи.

— Я иду в комнаты, — сказал он.

— Идёмте, — недовольно согласилась Варенька и, бесшумно скользнув мимо него, вошла в двери.

— Хо-хо-хо! — встретил их полковник. — Что? По распоряжению командующего стихиями арестованы впредь до отмены приказа? Хо-хо-хо!

— Ужасный гром, — совершенно серьёзно сообщила тётя Лучицкая, пристально рассматривая бледное лицо гостя.

— Вот не люблю этих безумств в природе! — говорила Елизавета Сергеевна с гримасой пренебрежения на холодном лице. — Грозы, вьюги, — к чему эта бесполезная трата такой массы энергии?

Ипполит, подавляя своё волнение, едва нашёл в себе силы спокойно спросить сестру:

— Как ты думаешь, надолго это?

— На всю ночь, — ответила ему Маргарита Родионовна.

— Уж вы отсюда не вырветесь! — со смехом заявила Варенька.

Полканов вздрогнул, чувствуя что-то фатальное в её смехе.

— Да, придётся ночевать, — заявила Елизавета Сергеевна. — Ночью мы не проедем Камовым перелеском, не изуродовав экипажа…

— Здесь достаточно комнат! — изрекла тётя Лучицкая.

— Тогда… я попросил бы… извините, пожалуйста!.. гроза действует на меня отвратительно!.. Я бы желал знать… где я помещусь… пойти туда на несколько минут.

Его слова, сказанные глухим и прерывающимся голосом, произвели общий переполох.

— Нашатырный спирт! — октавой прогудела Маргарита Родионовна и, вскочив с места, исчезла.

Варенька суетилась по комнате с изумлением на лице и говорила ему:

— Сейчас я покажу вам… отведу… там тихо…

Елизавета Сергеевна была спокойнее всех и, улыбаясь, спрашивала его:

— Закружилась голова?

А полковник хрипел:

— Ерунда! Пройдёт. Мой товарищ, майор Горталов, заколотый турками во время вылазки, был молодчина! О! На редкость! Храбрый малый! Под Систовым лез на штыки впереди солдат так спокойно, точно танцами дирижировал: бил, рубил, орал, сломал шашку, схватил какую-то дубину и бьёт ею турок. Храбрец, каких немного! Но тоже в грозу нервничал, как женщина… Вот так же, как вы, бледнеет, шатается, ах, ох! Пьяница, жуир, двенадцать вершков, — вообразите, как это к нему шло?

Ипполит извинялся, успокоивал всех и проклинал себя. У него действительно кружилась голова, и, когда Маргарита Родионовна, сунув ему под нос какой-то флакон, скомандовала: «Нюхайте!», он схватил спирт и начал усердно втягивать ноздрями его едкий запах, чувствуя, что вся эта сцена комична и унижает его в глазах Вареньки.

А в окно барабанил дождь, заглядывали молнии, гром заставлял стекла испуганно дребезжать, и всё это будило у полковника воспоминания о шуме битв.

— В турецкую кампанию… не помню где… такой же гвалт был. Гроза, ливень, молнии, пальба залпами из орудий, пехота бьёт врассыпную… поручик Вяхирев вынул бутылку коньяку, горлышко в губы — буль-буль-буль! А пуля трах по бутылке — вдребезги! Поручик смотрит на горло бутылки в своей руке и говорит: «Чёрт возьми, они воюют с бутылками!» Хо-хо-хо! А я ему: «Вы ошибаетесь, поручик, турки стреляют по бутылкам, а воюете с бутылками — вы!» Хо-хо-хо! Остроумно, а?

— Лучше вам? — спрашивала Полканова тётя Лучицкая.

Он, стиснув зубы, благодарил её, глядя на всех тоскливо-злыми глазами и замечая, что Варенька недоверчиво и удивлённо улыбается под шёпот его сестры, склонившейся к её уху. Наконец ему удалось уйти от этих людей, и в маленькой комнатке, отведённой ему, он, под шум дождя, стал приводить в порядок свои чувства.

Бессильный гнев на себя боролся в нём с желанием понять, как это случилось, что он утратил способность самообладания, — неужели настолько глубоко в нём увлечение этой девушкой? Но ему не удавалось остановиться на чём-либо одном; в нём бушевал бешеный вихрь возмущённого чувства. Он решил сегодня объясниться с ней и тотчас же откинул это решение, вспоминая, что за ним стоит нежелательная ему обязанность вступить с Варенькой в определённые отношения, а ведь невозможно же жениться на этом красивом уроде! Он обвинял себя в том, что зашёл так далеко в своём увлечении ею, и в том, что недостаточно смел в отношениях к ней. Ему казалось, что она вполне готова отдаться и что она играет с ним, играет, как кокетка. Он называл её глупой, бессердечной и возражал себе, оправдывая её. А в окно угрожающе стучал дождь, и дом весь вздрагивал от ударов грома.

Наконец ему удалось сжать себя в тисках рассудочности, взволнованные чувства, отхлынув куда-то глубоко в его сердце, уступили место обиде на самого себя.

Девушка, непоправимо испорченная уродливой средой, недоступная внушениям здравого смысла, непоколебимо твёрдая в своих заблуждениях, — эта странная девушки в течение каких-то трёх месяцев превратила его почти в животное! Он чувствовал себя подавленным позором. Он сделал не меньше того, сколько мог сделать, чтоб очеловечить её; если же у него не было возможности сделать больше — не он виноват в этом. Но, сделав то, что мог, он должен был уйти от неё, и он виновен в том, что своевременно не ушёл, а позволил ей возбудить в себе постыдный взрыв чувственности.

«Человек менее порядочный, чем я, в данном случае был бы, пожалуй, умнее меня».

Тут его больно кольнула одна неожиданная мысль:

«Порядочность ли удерживает меня? Быть может, только бессилие чувства? Могу ли я любить вообще… могу ля я быть мужем, отцом… есть ли во мне то, что нужно для этих обязанностей?»

Думая в этом направлении, он ощущал внутри себя холод и что-то пугливое, унижавшее его.

Позвали ужинать.

Варенька встретила его любопытным взглядом и ласковым вопросом:

— Прошла головка?

— Да, благодарю вас… — сухо ответил он, садясь вдали от неё и думая про себя: «Даже говорить не умеет: «прошла головка»!

Полковник дремал, покачивая головой, всхрапывая, дамы сидели все три рядом на диване и говорили о каких-то пустяках. Шум дождя за окнами стал тише, но этот негромкий, настойчивый звук явно свидетельствовал о его твёрдом решении обливать землю бесконечно долго.

В окна смотрела тьма, в комнате было душно, запах керосина трёх зажжённых ламп, смешиваясь с запахом полковника, увеличивал духоту и нервное настроение Ипполита. Он смотрел на Вареньку и размышлял:

«Не подходит ко мне… Уж не сообщила ли ей Елизавета… что-нибудь глупое… сделав вывод из своих наблюдений за мной?»

В столовой тяжело возилась дородная Фёкла. Её большие глаза то и дело заглядывали в гостиную на Ипполита, молча курившего папиросу.

— Барышня! Готово для ужина, — со вздохом заявила она, вставив свою фигуру в двери гостиной.

— Идёмте есть… Ипполит Сергеевич, пожалуйста. Тётя, не надо тревожить папу, пусть останется тут и дремлет, — там он снова будет пить.

— Это благоразумно, — заметила Елизавета Сергеевна.

А тётя Лучицкая изрекла вполголоса и пожимая плечами:

— Теперь уже поздно всё это! Будет пить — скорее умрёт, зато больше получит удовольствия, не будет пить — проживёт годом больше, но — хуже.

— И это тоже благоразумно, — смеясь, сказала Елизавета Сергеевна.

За столом Ипполит сидел рядом с Варенькой и подмечал за собой, что близость девушки снова возбуждает в нём смятение. Ему хотелось подвинуться к ней так близко, чтобы можно было прикоснуться её. И, по обыкновению, следя за собой, он подумал, что в его влечении к ней есть много упрямства плоти, но нет силы духа…