Время прибытия - Юрий Поляков

Почему контраст между мечтой и реальностью в советском комсомоле воспринимался наиболее остро? Думаю, из-за того, что эта организация работала с самой доверчивой и в то же время с самой обидчивой частью населения, не прощавшей обмана. С молодежью. На фоне остаточной романтики и провозглашенного бескорыстия еще отвратительнее выглядел моральный упадок начинающих чиновников. Было очевидно: они все меньше энергии отдавали державе и все больше тратили на выстраивание своего благополучия, успеха, карьеры. Лев Гумилев называл такой тип людей «субпассионариями». На низовом уровне это ощущалось не столь остро. Но чем выше… Я не случайно так подробно останавливаюсь на «ушедшей исторической натуре». Понять причину краха великого социалистического проекта можно только изнутри, помня, как это было на самом деле. Ведь за гибнущую советскую власть не заступились не только рабочие и крестьяне, потеряв вместе с ней все свои социальные завоевания, но даже сама партноменклатура. Впрочем, и царя свергли царедворцы, а не пугачевцы. Великие князья прогуливались по Невскому проспекту с революционными бантами на груди. А православный клир потирал руки: теперь вернем Патриархию! Вернули… и пошли на Соловки. В свое время я назвал перестройку мятежом партноменклатуры против партмаксимума, то есть против довольно жестких ограничений в материальных благах, да и в поведении. Так оно и было. Ну какое Политбюро разрешило бы Ельцину напиваться до международных конфузов? Первое, что он сделал, взяв власть, уничтожил советскую соборность.

Придя из армии посреди учебного года, я оказался без работы. В аспирантуру меня не взяли, несмотря на рекомендации ученого совета. Проректор, клятвенно обещавший, что после службы я стану аспирантом, наверное, сдержал бы слово, но позвонили сверху и попросили пристроить на кафедру чью-то дочку. Кстати, кастовость, с которой Сталин боролся при помощи репрессий, стала в позднем СССР настоящим бедствием. Тысячи отпрысков заслуженных советских родов сидели на хороших должностях, ничего толком не делая, мечтая об отпуске или загранкомандировке и рассуждая о сравнительных достоинствах авторучек «Паркер» и «Монблан». Пробиться сквозь эту вязкую поросль молодому человеку из незаслуженной семьи было не просто. Комсомольская карьера являлась одним из способов преодолеть сословный барьер, чем-то вроде личного дворянства при царе-батюшке.

Кто-то, конечно, пользовался другим, старым, как мир, способом – прицельно женился. Но, во-первых, не все способны подчинить «чувственную вьюгу» холодному честолюбию, да и результат часто оказывался противоположным. В моем поколении был один хороший поэт, которому прочили великое литературное будущее. И биография, и внешность тоже работали на успех: бездомный скиталец, маленький, щуплый, с ранней лысиной, как у Рубцова, да еще хромой и пьющий. Так и должен выглядеть непризнанный гений! В него влюбилась без памяти дочка партийного босса, ставшего позже членом Политбюро. И что? Ничего. Прежде, встречаясь, мы спорили с ним о поэзии, читали друг другу новые стихи, кипели жаждой социальной справедливости… Женившись на милой образованной девушке из номенклатурной семьи, он очень изменился, потолстел, увлекся иными страстями, стал говорить не о поэзии, а о столовом гарнитуре, заказанном тещей по спецкаталогу, о медвежье охоте в компании маршала и двух генералов, о сравнительных качествах «Паркера» и «Монблана». Стихи исчезли, как прыщи при правильном питании. Поэт в нем рассосался, словно сытный обед после дневного сна.

Но я вновь отвлекся. Вернувшись из армии в разгар учебного года, я обнаружил, что мое место в школе рабочей молодежи занято, что аспирантура мне не по рангу, и бродил, грустя, по моей Йокнапатофе. Выпив пива в Доброслободской бане (в буфет меня по старой памяти пускали без билета), я вышел, закурил и нос к носу столкнулся с Галей Никоноровой, знавшей меня еще активистом школьного комсомола. Говорят, судьба – лучший режиссер. Ничего подобного: судьба – лучший сценарист, придумывающий самые неожиданные сюжеты. Теперь Галя работала третьим секретарем Бауманского РК ВЛКСМ и предложила мне с разбегу, определив во многом мою будущность:

– А иди к нам «подснежником»!

– Кем? – удивился я.

– «Подснежником»…

Штат райкома был строго ограничен, утверждался в вышестоящей организации, но всякая бюрократическая структура, как известно, стремится к расширению: кадров всегда не хватает. Как быть? Ловкие «комсомолята» нашли выход: оформляли нужного работника в дружественную организацию на свободную ставку, хотя трудился он в райкоме. Я, к примеру, числился младшим редактором журнала «Наша жизнь» Всероссийского общества слепых. Участком мне определили учительские комсомольские организации, и, таким образом, я занимался почти своим – педагогическим делом. Галину я отблагодарил по-писательски – отчасти срисовал с нее третьего секретаря Краснопролетарского РК ВЛКСМ Комиссарову, милую, но довольно-таки комическую героиню моей повести «ЧП районного масштаба». Говорят, она страшно оскорбилась. Литература способна ранить даже человека, невосприимчивого к обидам. Однажды на отдыхе за рубежом я познакомился с ровесником, давно переехавшим вместе со своим бизнесом из России в Южную Европу. Он величаво рассказывал о процветающей фирме, о вилле у моря, кивал на свою яхту, хорошо видную с веранды ресторана. В общем, жизнь удалась!

– Но я на вас, Юрий, обижен! – вдруг объявил он, когда алкоголь притупил неловкость нового знакомства.

– ?!? – осьминог по-галлиопольски застрял у меня в горле.

– Ну, конечно, на вас! На кого же еще? Вот вы изобразили в «ЧП районного масштаба» заворга Чеснокова дураком, ничтожным прохиндеем. Это обидная ложь! На самом деле в райкоме заворг – ключевая фигура. Я знаю, я был заворгом. Это как начальник штаба в армии…

Средиземноморский ветерок разносил ароматы дорогого ресторана, на волосатой руке поблескивал «Ролекс», у пирса качалась дорогая яхта, а мой ровесник, гражданин Единой Европы, пел гимн высокому призванию и незаменимости заведующего организационным отделом в советском комсомоле. Ну, чистый Гоголь! Прав классик: обругай одного почтмейстера – и обидятся все отечественные почтмейстеры.

Впечатления от райкомовской жизни сложились у меня странные. С одной стороны, деловой энтузиазм и множество хороших дел не только для галочки, но и для души. Сегодня Гребенщиков или Макаревич плачут о своей неравной борьбе с «империей зла», а тогда они доили комсомольскую волчицу с таким азартом, что у той сосцы отваливались. Я, будучи членом совета творческой молодежи при ЦК ВЛКСМ, наблюдал, как паразитировали на богатом комсомоле нынешние «жертвы застоя». Как-то мне пришлось участвовать вместе с Макаревичем в одной эфирной дискуссии. Он, конечно, заклеймил «Красный Египет». Мол, «Машину времени» травили, вынуждали выступать на унизительных площадках – в подмосковных клубах… «А что, – уточнил я, – сегодня начинающим музыкантам сразу дают Кремлевский дворец съездов?» – «Н-нет, – удивился такой постановке вопроса рок-гурман. – Не дают. Но нас не пускали на телевидение!» – «Неужели? А я в начале 80-х видел по телевизору художественный фильм «Душа», где вы играли и пели главную роль!» – «Да… Х-м…» – окончательно смутилась жертва советской власти и посмотрела на меня с удивлением. Большинство «жертв» уверены, что все вокруг страдают прогрессирующим склерозом и совсем не помнят недавнее прошлое.

Но было в комсомольской жизни и другое: ежедневная изнуряющая аппаратная борьба, интриги, а главной ценностью считалось преодоление следующей ступени на карьерной лестнице. В газетах об этом, конечно, не писали, да и литература такие сюжеты обходила стороной. Один Виль Липатов опубликовал и экранизировал повесть «И это все о нем» – романтическую сказку о комсомольском вожаке (его сыграл молодой Игорь Костолевский), пытающемся возродить былой бескорыстный энтузиазм. Кстати, герой Липатова погиб вовсе не случайно. Думаю, автор просто не знал, что с ним делать в предлагаемых временем обстоятельствах. Сейчас, много лет спустя, перечитывая «ЧП районного масштаба», я испытываю странные чувства. В повести изначально, на языковом уровне заложено противоречие между высокой романтикой комсомольского мифа и ехидной сатирой на аппаратную реальность. Противоречие базовое, в сущности, стоившее жизни советской цивилизации. Это ехидство, кстати, заметили и дружно осудили почти все рецензенты. Мой «гротескный реализм» больше всего и раздражал облеченных властью читателей и в «Ста днях», и в «ЧП». Почему? Ведь им явно нравилась сатира, например, Григория Горина или философические сарказмы Михаила Жванецкого. В отличие от названных авторов, мастеров общечеловеческого юмора с легким оттенком небрежения к основному населению страны, мои сарказмы сочетались с социальным анализом и искренним беспокойством о будущем Отечества. Это была, так сказать, патриотическая сатира. А патриотизм, повторюсь, стремительно выходил (или выдавливался) из моды…