Расшифрованный Лермонтов. Все о жизни, творчестве и смерти великого поэта - Павел Елисеевич Щеголев

к нему привязалась. Мы так могли быть счастливы вместе! Не подумай чего дурного; у тебя на этот счет большой запас воображения. Между нами все чисто. Мы оба поэты.

Я сговорилась идти гулять в Симеиз и застала его спящим непробудным сном под березой. Вот вся канва, по которой он вышивал.

[Оммер де Гелль. Из письма к подруге в переводе кн.

И. И. Вяземского. «Русский Архив», 1887 г., т. III, кн. 9, стр. 134]

Г-ЖЕ ОММЕР ДЕ ГЕЛЛЬ[470]

Под сенью высохшей березы,

Чью зелень разметали грозы

Давно исчезнувшей весны,

Сажусь, усталый, у дороги

И долго слушаю в тревоге

Великий голос тишины.

Вдали, я вижу, тень белеет,

Живая тень все ближе веет

Благоуханьем и теплом.

Она скользит проворным шагом,

И вдруг взметнулась за оврагом

И тонет в сумраке ночном.

То пыль дорожная крутится,

То стая мертвых листьев мчится;

То ветра теплая струя

Пахнула смутным дуновеньем;

То проскользнула по каменьям

С волнистым шелестом змея.

Измучен призраком надежды,

В густой траве смежаю вежды

И забываюсь, одинок,

Но вдруг развеян сон унылый:

Я слышу рядом голос милый,

Прикосновенье милых ног.

[Французское стихотворение Лермонтова в переводе

М. Лозинского. Сушкова, стр. 414–415]

* * *

[Шхуна «Юлия», 5 ноября 1840[471]]

Тет-Бу доставил нас на своей яхте «Юлия» в Балаклаву. Вход в Балаклаву изумителен. Ты прямо идешь на скалу, и скала раздвигается, чтобы тебя пропустить, и ты продолжаешь путь между двух раздвинутых скал. Тет-Бу показал себя опытным моряком.

Он поместил меня в Мисхоре, на даче Нарышкиной. Но на суше ему не совсем удалось, как ты скоро увидишь. Мисхор несравненно лучше Алупки со всеми ее царскими затеями. Здесь роскошь скрывается под щеголеватой деревенской простотой. Я уже была готова увенчать его пламя; но приехал Лермонтов и, как бурный поток, увлек все венки, которые я готовила бедному Тет-Бу. Это выходило немного из моих расчетов; но я была так счастлива! Поездка в Кучук-Ламбад была решительным кризисом.

Я уговорила г. де Гелль, ложась спать, чтобы он сходил на другой день посмотреть на ялтинском рейде, что там происходит. Я приказала моей девушке съездить в ту же ночь в моей коляске, которая тут же стояла у подъезда, в Ялту, и проведать Лермонтова. Она вернулась к утру и сказала мне, что он будет около полудня. У меня была задняя мысль, что Лермонтов еще не уехал в Петербург и будет у меня со своими объяснениями, все же, что ни говори, возмутительного поступка в Кучук-Ламбаде; я ожидаю его и готовлюсь простить его шалость.

[Оммер де Гелль. Из письма к подруге от 5 ноября 1840 г. в переводе кн. И. И. Вяземского. «Русский Архив», 1887 г., т. III, кн. 9, стр. 136]

* * *

Лермонтов мне объяснил свою вчерашнюю выходку. Ему вдруг сделалось противно видеть меня, садящуюся между генералом Бороздиным и Тет-Бу-де-Мариньи. Ему стало невыносимо скучно, что я буду сидеть за обедом вдали от него. Он не мог выносить притворных ласк этого приторного франта времен Реставрации.

Я сильно упрекнула его в раздражительности, в нетерпении. – «Что же мы должны делать при всем гнете, который тяготит на нас ежеминутно? Разве много один час потерпеть? Вы не великодушны».

У него такое поэтическое воображение, что он все это видел в бильярдном павильоне, когда мы там были вдвоем, и выпрыгнул в окно, увидав своего Венецианского Мавра. Его объяснение очень мило, сознайся; я его слушала и задыхалась.

Он, вообрази себе, так ревнив, что становится смешно, если бы не было так жаль его.

[Оммер де Гелль. Из письма к подруге от 5 ноября 1840 г. в переводе кн. И. И. Вяземского. «Русский Архив», 1887 г. кн. 9, стр. 138]

* * *

Лермонтов торопится в Петербург и ужасно боится, чтобы не узнали там, что он заезжал в Ялту. Его карьера может пострадать[472]. Графиня В[оронцова] ему обещала об этом в Петербург не писать ни полслова. Не говори об этом с Пропером Барант[473]: он сейчас напишет в Петербург, и опять пойдут сплетни. Он может быть даже вынужден будет сюда приехать, потому что дуэль еще не кончена. Выстрел остался за Лермонтовым; он это сказал перед судом и здесь повторяет во всеуслышание ту же песнь. Я это тебе все рассказываю, и мне в мысли только теперь пришло, что Лермонтов, его поэтический талант, все это для тебя то же самое, что говорить тебе о белом волке.

[Оммер де Гелль. Из письма к подруге от 5 ноября 1840 г. в переводе кн. И. И. Вяземского, «Русский Архив», 1887 г., т. III, кн. 9, стр. 139]

* * *

…Мне ужасно жаль моего поэта. Ему не сдобровать. Он так и просится на истории. А я целых две пушки везу его врагам [474]. Если одна из них убьет его наповал, я тут же сойду с ума. Ты наверное понимаешь, что такого человека любить можно, но не должно, скажешь ты. Ты, может быть, и права. Я, как утка, плаваю в воде, а выйду, отряхнусь, мне и солнца не нужно. Я вижу твое негодование. Ты ужасно добродетельна, но я лицемерить не люблю.

[Оммер де Гелль. Из письма к подруге от 5 ноября 1840 г. в переводе кн. И. И. Вяземского. «Русский Архив», 1887 г., т. III, кн. 9. стр. 140]

* * *

27 октября

Отряд выступил из лагеря при крепости Грозной по направлению к деревне Алде…

Подходя к деревне Алде, передовые казаки заметили, что жители этой деревни, встревоженные нечаянным появлением отряда, угоняют скот и, переводя его на левую сторону речки Гойты, следуют с ним в лес, покрывающий левый берег. Тотчас послана была за ними в погоню вся кавалерия, под командою полковника князя Голицына[475], которая, нагнав неприятеля, напала на него и отбила до 700 штук рогатого скота и более 1200 овец.

Между тем на помощь к алдинским жителям собрались чеченцы из окрестных хуторов и начали выходить из леса, чтобы отбить захваченный у них скот. Тогда переведен был на левый берег речки Гойты авангард, состоявший из двух баталионов Кабардинского полка, под командою генерал-майора Лабынцова, который вступил в дело и после довольно продолжительной перестрелки принудил неприятеля оставить опушку и удалиться в лес. Потери