Луна, луна, скройся! (СИ) - Лилит Михайловна Мазикина

её. Она не теряет нужных свойств от жарки?

— Разве что самую чуточку, — я аккуратно отделяю боковинкой вилки кусочек омлета. Уже засунув в рот, ловлю укоризненный взгляд господина Твардовского-Бялыласа и только тогда замечаю, что под краешком тарелки таился ещё и ножик. Тоже серебряный. Я строю глазки и оправдываюсь:

— Руки сильно дрожат, не могу управиться сразу с двумя приборами. Кстати, не нальёшь мне кофе? Один кусочек сахара на чашечку, пожалуйста. И сливок чуть-чуть.

«Марчиш» (как я всерьёз могу так называть человека выше меня на две головы?) слегка кланяется и неспешно, аккуратно наливает мне кофе. Сахар он кидает серебряными щипчиками, лежавшими с другого края подноса. Ой-ой-ой, куда я попала?..

Стараясь держать марку, я благодарю кузена коротким кивком и слабой улыбкой и в два глотка выпиваю всю чашку. Твардовский-Бялыляс, не меняясь в лице, наполняет её снова. И занимается этим в течение всего завтрака (или, скорее, обеда), порождая во мне вроде бы необоснованное, но всё равно унизительное чувство вины.

Или у него не водится нормальной посуды, или польское дворянство любит повыпендриваться почище венгерского. Потому что даже у Ловаша я такого не видала.

Когда я опустошаю, наконец, и кофейник, и тарелку, то понимаю, что, во-первых, должна бы расспросить кузена, а во-вторых, ума не приложу, с чего начать. Он временно разрешает мои сомнения, подхватывая столик и сообщая:

— Можешь привести себя в порядок. За теми дверцами. И прошу позволения зайти сегодня ещё раз несколько позже, мне хотелось бы поговорить кое о чём.

— Э… спасибо. Пожалуйста. Хорошо, — выдавливаю я. Надеюсь, то, что скрывается «за теми дверцами», не такое же древнее, как ложечка с вензелем и саксонская сливочница.

«Несколько позже» господина Твардовского-Бялыляса затягивается на несколько часов. За это время я не только успеваю «привести себя в порядок», найдя за дверцами все блага цивилизации (изготовления примерно сороковых годов двадцатого века), но и обнаружить, что на моей рубашке на самом интересном месте оторвалась пуговица, отчего между расходящихся краёв неаккуратно выбивается «больничная» сорочка, на кровати лежат сразу три перины, а дом построил какой-то ненормальный. Моя комната расположена на самом верху башни — я выяснила это, открыв окна и ставни и осмотревшись. У подножия башни расположен основной дом, больше напоминающий маленькую крепость. И дом, и двор, и хозяйственные постройки (одна из них, судя по звукам, курятник, а ещё одна, кажется, конюшня) окружает высокий частокол из толстых, заострённых поверху брёвен. На некоторых из них сидят человеческие черепа. Точно ненастоящие — слишком большие, но сработанные так художественно, что поневоле вспоминаешь подворье лесной ведьмы Ядзибабы, пожирающей непослушных и нелюбимых детей. Особый шик черепушкам придают зелёные фонари в глазницах, загорающиеся с наступлением темноты. И дом, и башня украшены химерами и горгульями, или как они там называются. Поскольку дверь моей спальни заперта, я не могу обследовать другие комнаты и помещения, зато уже увидела и саму Ядзибабу: по двору к курятнику и обратно проковыляло зловещее человекообразное существо, с буйной гривой сиво-седых волос, повязанных блёклой косынкой узлом назад, в широченных пыльных шароварах, растянутом на локтях рыбацком свитере и в длинной косматой жилетке, такой заношенной, что уже нельзя определить, чья шкура пошла на её изготовление. Босые ноги, крупные руки и горбоносое лицо существа одинаково грубы и морщинисты — это видно даже с моего места.

За забором начинается густой хвойный лес, такой тёмный, что сразу понятно — фамилию неизвестный мне предок Твардовского-Бялыляса[55] получил не в этих местах.

Луна уже взошла и вовсю поливает округу белёсым светом, когда дверь в мою комнату наконец-то открывается. Но это не Марцин, а та самая (или тот самый? совершенно невозможно определить) «Ядзибаба». В руках у него (или неё) тряпичный ворох. Критически осмотрев меня с ног до головы, существо удовлетворённо кивает, сбрасывает свой груз на кровать и шамкает себе под кончик носа что-то вроде приглашения — или приказа — спускаться ужинать после того, как я переоденусь. Прежде, чем я успеваю осмыслить её (или его… ёж ежович, сын Ядзёвич, надо бы как-то определиться) бормотание, оно хлопает дверью, и я остаюсь в комнате, освещённой только луной и тускло-зелёной подсветкой со стороны частокола. Всё, что мне удаётся рассмотреть — что на кровати лежат тонкая сорочка, мягкий корсет и платье какого-то весьма оригинального фасона, длинное, с подшитыми нижними юбками.

Когда я переодеваюсь и выхожу, то обнаруживаю, что практически сразу за дверью начинается лестница, такая же тёмная, как моя комната. Если бы приступка перед дверью была на ладонь поуже, я просто покатилась бы по ступенькам кубарем. Подхватив одной рукой тяжёлые юбки, я осторожно спускаюсь, проходя мимо двух этажей с запертыми дверьми на каждой, пока не вижу дверь открытую, ведущую в помещение чуть более просторное, чем моя спальня — что-то вроде залы. В центре стоит небольшой круглый стол, просто сверкающий саксонским фарфором и серебряными приборами — он накрыт на двоих, и стула возле него тоже два. Твардовского-Бялыляса нигде не видно, и я прохожу по зале, с любопытством осматриваясь. Окна занавешены бархатными портьерами в «греческую» складку, между ними висят небольшие портреты акварелью — должно быть, предков хозяина. В одном из простенков — высокое, больше человеческого роста, зеркало без рамы. Я пользуюсь случаем рассмотреть свой наряд со стороны. Кажется, это поздняя стилизация под семнадцатый век: пышная юбка, тонкая талия с чуть удлинённым «мыском» спереди, довольно глубокий квадратный вырез декольте. Ткань цвета молочного шоколада, кружевная отделка цвета шампанского. Раньше я всегда старалась носить холодные оттенки, в тон волосам, но, к моему изумлению, тёплые мне идут даже больше, превращая кожу из желтоватой в ванильную, делая глаза глубже и мягче, румянец нежнее. Я по старой привычке прикидываю костюм для выступлений в новой гамме. Пожалуй, вместо широкого пояса можно было бы пошить корсажик, и украсить его венгерскими «лапками», вышитыми серебряной нитью…

Я вздрагиваю, когда Марчин оказывается вдруг близко-близко, прямо за мной, и его пальцы подбирают мои волосы и поднимают их кверху, будто в высокую причёску. Шея от этого кажется почти неестественно длинной. Пальцы у него холодные, кожу головы холодят даже через волосы.

— Ты чего? — вопрошаю я отражение высокородного кузена.

— Когда такая причёска, совсем великолепно, — у него действительно оценивающий взгляд. — Сразу видно, что наша кровь. Породистая.

Я делаю шаг вперёд и сердито встряхиваю головой, рассыпая волосы нарочито дико. Где вы были, породистые, когда я от голода встать не могла! Или когда за мной охотилась половина упырей Венской Империи? Впрочем, я