Рассечение Стоуна (Cutting for Stone) - Абрахам Вергезе

* Эннеаграмма – девятиугольная фигура из двух фигур, вписанных в круг (всего три фигуры). По словам Гурджиева, «показывает общность закона семи и закона трех». В философской концепции Гурджиева-Успенского – фундаментальный символ ряда скрытых мировых мистических законов. Приверженцы этого учения почитают эннеаграмму важным инструментом самопознания. Со второй половины XX века они стали создавать «практические приложения» этого символа, в широком спектре от использования ее в БАДах (биодобавках) и вплоть до типологии личности. В попытке скрещивания ее с современной психологией они ввели понятие «Эннеаграмма личности», которое предполагает, что каждому типу личности свойствен свой отличительный образ мышления и выражения эмоций.

– Кого мне надо нанять? – не понял я.

– Частного детектива.

– С какой целью, Сонни? Я не хочу ее больше видеть.

– Ну да, ну да. Но необходимо внести ясность. Что, если она в тюрьме или в больнице? Что, если она давно вернулась бы к тебе, да нет возможности?

Благородный мотив, то, что надо «двойке», дабы лелеять навязчивую идею. Я так и вцепился в эту мысль.

«Розыскное бюро Восточного побережья» на поверку оказалось серьезным молодым блондином по имени Эпплби, сыном покойной невестки Холмса. Эпплби быстро установил, что в свой «дом на полпути»* Генет не вернулась, на работу в ресторан «Натан» не вышла, к инспектору по УДО не явилась и Циге не звонила. Факты он собрал молниеносно, даже разнюхал, что в тюрьме Генет был поставлен диагноз «туберкулез». Ей было назначено медикаментозное лечение, но в назначенный срок, уже после освобождения, она к врачу не обратилась. Кашель и жар, по всей вероятности, были вызваны туберкулезом. Обескураживал тот факт, что, если она материализуется, я буду только третьим в очереди после врача и инспектора по УДО. И повторной отсидки ей, похоже, не избежать. Источник Эпплби в тюрьме мог получить полноценный доступ к ее медицинской карте, и Эпплби на свой страх и риск дал соответствующее распоряжение. Я волновался, что мы нарушаем конфиденциальность.

* Учреждение для реабилитации отбывших наказание заключенных, вылечившихся наркоманов, алкоголиков, психических больных.

– В такого рода ситуациях знание – это сила, – заявил Эпплби и тем меня покорил и возбудил доверие: ведь эту цитату любил Гхош. – Вы платите за то, чтобы знать, – добавил Эпплби, – и мы обязаны расширить ваш кругозор.

– И что мне делать теперь? – спросил я. Вопрос был не про риск заразиться туберкулезом. С этим я бы и сам как-нибудь справился.

Эпплби отвел глаза. Щеки и нос у него покрывали сосудистые узелки, которые при малейшем раздражении наливались кровью. Его заболевание называлось acne rosacea, не путать с acne vulgaris, проклятием многих подростков.

В один прекрасный день нос у Эпплби станет темно-красным, а щеки приобретут цвет мяса. Он уже стеснялся своей внешности, а будет только хуже, поскольку люди станут ошибочно принимать его за пьяницу. Вот *что было мне известно о его будущем. А пока он за деньги предсказывал, что ожидает меня.

– Значит, так, доктор Стоун. – Эпплби откашлялся, и нос его налился краской – верный признак того, что мне не понравятся его слова. – При всем моем уважении, все-таки пересчитайте серебряные ложки. Убедитесь, что ничего из имущества не пропало.

Я выдержал долгую паузу.

– Но, мистер Эпплби, то единственное, что для меня важно, как раз и пропало.

– Да, конечно, – вздохнул он.

Сочувствие в его голосе сказало мне, что и ему не чужда моя боль. Нас легионы.

Из событий последующих недель вспоминается ночной телефонный звонок. Спросонья я схватил трубку, не соображая, где я: в Госпитале Богоматери или вернулся в Миссию. Я никак не мог уразуметь, чего от меня добивается врач-резидент на том конце провода. Разбудили человека, бывает. Собеседник отнесся с пониманием. Но туман в моей голове никак не хотел рассеиваться. Я бросил трубку и вырвал телефонный провод из гнезда. Наутро голова была ясная, но тело отказалось повиноваться. Я не мог подняться с кровати, такая навалилась слабость. При одной мысли о еде тошнило. Я повернулся на бок и заснул.

Может быть, в тот же день, а может быть, на следующий у моей постели появился человек. Он пощупал мне пульс, окликнул по имени. Это был бывший главный врач-резидент, Дипак Джесудасс. Я отчаянно схватил его за руку.

– Не уходи, – прошептал я, – я должен знать, насколько опасно болен.

– Я и не ухожу, – ответил он. – Только занавески задерну.

Помню, я подробно описал ему, что случилось. Пока я говорил, он меня осмотрел, прерывая только фразами типа «Скажи „A“» или «Посмотри вниз». После этого он поинтересовался, есть ли у меня стетоскоп. «Шутишь? На что он хирургу?» – ответил я, и мы вместе посмеялись – странные, непривычные звуки огласили мое жилище. Он пропальпировал мне правое подреберье, и я сказал «Ай». Мне это показалось забавным. Потом я услышал, как он негромко говорит по телефону. Все это время я не выпускал его руки.

Три человека, лица которых были мне знакомы, явились с носилками, упаковали меня во фланелевый кокон, вынесли на улицу и погрузили в машину «скорой помощи». Помню, я собирался сказать им, как изящно, с врожденной грацией они движутся и как необычно чувствовать себя кенгуренком в сумке. Я собирался попросить прощения за то, что не оценил их талант раньше.

Дипак находился со мной, шагал рядом с моей каталкой по коридорам больницы, а мимо проплывали потрясенные лица сотрудников. Меня привезли в реанимацию. В резком свете люминесцентных ламп мои глаза горели желтым пламенем, но я этого не знал. Кожа у меня тоже отсвечивала желтым. Из сделанных шприцами проколов обильно лилась кровь. Моча была цвета чая – я подсмотрел, как ни старались сестры закрыть мне вид на мешок с катетером. Впервые в жизни я по-настоящему испугался.

Мозг у меня словно распух, отчаянно хотелось спать. Прежде чем потерять сознание, я успел подозвать Дипака:

– Что бы ни случилось, не забирай меня никуда из Богоматери. Если я должен умереть вдали от Миссии, пусть я умру здесь.

В какой-то момент я осознал, что Томас Стоун у моей кровати, но осматривает меня не как клиницист. Вместо лица у него была хорошо мне знакомая по родителям пациентов застывшая маска: ребенок попал в беду. И тут я лишился чувств.

Потом мне сообщили текст телеграммы, которую отправили Хеме:

ПРИЕЗЖАЙ НЕМЕДЛЕННО МЭРИОН ОПАСНО БОЛЕН ТЧК ТОМАС СТОУН P. S. НЕ ЗАДЕРЖИВАЙСЯ.

Она и не задержалась – позвонила жене товарища пожизненного президента, которая отнеслась с полным пониманием. Американское посольство срочно выдало визы, и к концу дня Хема и Шива были на борту рейса на Франкфурт через Каир. Потом, также самолетом «Люфтганзы», они пересекли Атлантический океан. Хема вертела в руках телеграмму, изучала буквы, надеясь отыскать что-нибудь вроде анаграммы.

– Наверное, смысл в том, что при смерти Томас Стоун, не Мэрион.

Шива убежденно сказал:

– Нет, Ма. Это Мэрион. Я чувствую.

В десять вечера по нью-йоркскому времени они переступили порог отделения интенсивной терапии: седеющая женщина в красно-коричневом сари с поразительно красивым, несмотря на круги под глазами, лицом и высокий молодой человек – несомненно, ее сын и мой брат-близнец.

Они неторопливо подошли к моей стеклянной кабине, усталые путники из Старого Света, всмотрелись в сияние больничной палаты. Здесь, в Новом Свете, пребывал я, сын, отправившийся в Штаты за высшим образованием, ставший врачом-практиком на щедрой, богатой, прибыльной, чрезвычайно эффективной ниве всемогущей американской медицины, столь отличной по самой своей сути от того, чем они занимались в Миссии; и вся эта медицина, казалось, взялась сейчас за меня, набросилась, точно тигр на своего дрессировщика, подключила светло-серый аппарат искусственного дыхания, приковала к мониторам, вонзила в меня катетеры, шланги и кабели. Даже из черепа торчал электрод, словно гвоздь вбили.

Они увидели Томаса Стоуна, он сидел у моей кровати ближе к окну, неловко опершись седой головой о защитный поручень, глаза закрыты. За семьдесят два часа, что прошли с отправки телеграммы, мое состояние ухудшилось. Почувствовав их присутствие, Томас Стоун поднял голову, вскочил. Он был какой-то потерянный, застывший, чужой хирургический костюм был ему не впору, на покрытом морщинами бледном лице рисовались облегчение и беспокойство вместе.

В последний раз два старых товарища виделись в Третьей операционной вскоре после нашего рождения и смерти мамы. Тогда же Стоун распрощался и с Шивой.

Тумбочка и аппарат искусственного дыхания загородили Хеме проход. Чтобы подойти ко мне ближе, ей пришлось описать петлю вокруг Стоуна.

– Он «опасно болен» чем, Томас? – обратилась к нему Хема, цитируя два слова из телеграммы, которые взволновали ее больше всего. Тон у нее был профессиональный, будто она спрашивала коллегу о состоянии пациента.