Полубрат - Кристенсен Ларс Соби

(ещё один заказанный столик, оставшийся пустовать)

Мы с Вивиан взяли такси до киностудии «Норскфильм». Это сегодня я должен был получать награду за конкурс сценариев. Мама и Болетта поехали тоже. Они сидели на заднем сиденье, гордились мной. Распирало от гордости и меня самого. Машина въехала в широкие ворота на улице Веделя Ярлсберга. Мама расплатилась. Мы вышли и очутились на территории киностудии. Куда ни глянь — павильоны. Местечко по мне. Вот отныне оно моим и будет. Здесь мне предстоит болтаться, подправлять сценарии (вставь-ка пару-тройку сцен, отладь реплику), следить за съёмками, подписывать контракты, обедать с актёрами. Не было видно ни души. С высоченных деревьев облетали листья. Небо опять затянуло облаками. Вивиан взяла меня за руку: — Куксишься? — Нет. Жаль, Педера нет. — Мы легко нашли приёмную. Молоденькая секретарша долго болтала по телефону, куря сигаретки. Я не прерывал её. Повесив трубку, она взглянула на меня. Я протянул руку. — Барнум Нильсен, — представился я. — Кто? — Барнум Нильсен, — повторил я. Она перерыла свои бумаги, но без пользы дела. — Как, вы сказали, вас зовут? — ещё раз спросила она. — Я победил в конкурсе сценариев, — пропищал я. Наконец она уразумела, кто я такой. — Директор хотел сперва поговорить с вами. Ждите. — Мы впритирку сели на диванчике. Стали ждать. Это оказалось делом небыстрым. Болетта задремала. Мама засмотрелась на Вивиан: — С тобой всё в порядке? — спросила она. Вивиан улыбнулась и взглянула на меня. — Конечно в порядке, — ответила она. На столике лежала вчерашняя газета. Я почитал её. Обещали ясную погоду. Шёл дождь. — Мы не ошиблись числом? — спросила мама. — Просто газета старая, — ответил я. — Ты уверен? — Тише, — шикнул я. И мы продолжили ожидание. Это была прелюдия к моему большому ожиданию, к ожиданию писателя-сценариста, когда придёт его время. Пока оно шло к часу. В здание напротив стали заходить какие-то люди. Один из них показался мне похожим на Арне Скоуэна. Галстук перетягивал горло. Я нагнулся к Вивиан. — Арне Скоуэн пришёл, — прошептал я. Наконец барышня за стойкой встала. — Директор ждёт вас, — возвестила она. Я хотел было ответить, что это я жду директора, но передумал и ответил: — Спасибо. — Его кабинет был на втором этаже. Я поднялся по лестнице. Все стены здесь были сплошь увешаны афишами. Гость Бордсен. Бродяга. Девять жизней. Я был в святая святых норвежской киноиндустрии. Отныне я часть её. Придёт день, и моя афиша тоже появится здесь, на стене вдоль лестницы, ведущей в кабинет директора: Откормка. Я дошёл до кабинета, пригладил волосы, затаил дыхание и постучал. За дверью раздался стон. Я выждал ещё немного. Потом зашёл. Директор сидел за столом, заваленном сценариями, они громоздились горами и на полу тоже, сценариями было занято в этой комнате всё, больше ни на что места не оставалось. Директор был занят — читал сценарий. Я аккуратно прикрыл за собой дверь. Мне не хотелось мешать ему. Я стоял. Он снова застонал. На нём был твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях, на носу массивные квадратные очки. Он курил трубку. Я, на свою беду, потянулся к полке. Даю голову на отсечение, полка была из «Икеа». Она накренилась, и на меня сошла лавина сценариев. Директор встал и вынул трубку изо рта. — Прошу прощения, — пролепетал я. — Ерунда, всё равно они на выброс, — ответил директор. Он освободил для меня стул. Мы сели. Он долго раскуривал заново трубку, не сводя с меня взгляда. — Барнум Нильсен собственной персоной, — сказал он. Я кивнул. Час пробило давным-давно. Сейчас мне следовало получать приз. — Я ошибся временем? — спросил я. Директор помотал головой. — Им только на пользу подождать, — ответил он. Мне понравилась эта мысль, чертовски понравилась, что все они ждут сейчас меня. Это меняло дело в мою пользу. Время было на моей стороне. Я тоже закурил сигарету. — Расскажи о себе, Барнум. — А что рассказать? — сказал я. Директору едва не изменило терпение, зубы сжали мундштук. — Только идею в общих чертах, весь сценарий излагать мне не надо. — Я задумался. И вспомнил поучения отца, что надо сеять сомнения, ибо полная и чистая правда скучна, она навевает на людей леность и забывчивость, а сомнение держит за живое, не ослабляя хватки. — Родился и вырос в Осло, единственный сын у родителей, правда, отец умер до моего рождения. — Директор передёрнул плечами: — Барнум — это твоё настоящее имя? — Я использую его как псевдоним, — ответил я. Директор хмыкнул. — Барнум, а глаз болит? — Я моргнул на пробу: — Да нет. Я таким родился. Слепым на этот глаз. — Директор перегнулся через стол: — На самом деле я хотел спросить, что у тебя ещё написано. — У меня целая книжка задумок. — Директор выпрямился. — Барнум, мы рады, что ты теперь наш. На самом деле рады. — И ещё одна вещь, — вспомнил я. — Говори, Барнум. Сегодня твой день. — У меня жена гримёр. Мне бы хотелось, чтобы она работала в фильме с гримом. — Директор долго таращился на меня. — В фильме? — переспросил он. Я даже растерялся: — Ну да, в фильме. В «Откормке». Вы уже решили, кто будет режиссёром? — Директор встал, обошёл меня сзади и положил обе руки мне на плечи. — Барнум, Барнум, — сказал он. — «Откормка» никогда не станет фильмом. — Мне казалось, что я не услышал его или услышал неправильно. — Никогда не будет? — Никогда, — подтвердил директор — Для чего тогда я выиграл? — спросил я. Директор убрал руки и вздохнул: — Барнум, пойдём и станем знаменитостями.

Я сперва завернул в туалет. Встал перед зеркалом. — Это ты — победитель! — сказал я самому себе. Веко снова вывалилось, морщинистая складка, закрывающая половину лица. Я распустил галстук, снял его и сунул в карман, взамен вытащил коньяк, который припрятал на потом. Отпил глоток. Осушив эту бутылочку, достал ещё одну. Первую я выпил за самый лучший сценарий, а вторую за фильм, который никогда не будут снимать. Потом мы перебежали под дождём в деревянное здание напротив, столовую «Норскфильм». Здесь мне предстояло стать знаменитостью. Здесь будут вручать призы.

Народу собралось немного. Мама, Вивиан и Болетта уже сидели за столом и ели булочки, разрезанные на половинки. Два журналиста с фотоаппаратами на шее отирались около столика с вином. Каждый из них щёлкнул меня по разу. Одного я не без труда узнал. Дитлев из вечернего выпуска «Афтенпостен». В прежнем же костюмчике. Минувшие годы в человечьем обличье, честное слово. Арне Скоуэна не наблюдалось. Директор подвёл меня к колючке в мешковатых, коричневых одеждах. Она до того напоминала мне фрекен Шкелету, что на миг мне примерещилось — она и есть, даже пыльный запах мела почувствовал. — Это наш драматург, — представил режиссёр. Я поздоровался с ней. — Тебе надо переделать начало, — прокричала она. — Спасибо, — прошептал я. Драматург бросила мою руку, как если б её оса ужалила под ноготь. Очень хотелось выпить ещё. Мимо проходили люди, некоторые хлопали меня по спине. — Здорово! — говорили они. — Классно! — Радовало, что хоть галстук снял. Директор взгромоздился на стул: — Приветствую, дорогие мои! Добро пожаловать! Нас ждёт сумасшедший год. Проектов громадье, молодое поколение напирает всё решительнее, но и мы тут, на «Норскфильм», мышей неплохо ловим. — Все, за исключением Болетты, засмеялись. Директор хлопнул в ладоши и продолжил: — В подтверждение этого я хочу наконец-то объявить победителя Большого конкурса сценариев, организованного нашей киностудией! — Засим директор передал слово драматургу, она встала рядом с его стулом и вытащила бумажку, сложенную как минимум в девять раз. — Мы получили шестьдесят три сценария, и выбор жюри пал на «Откормку». Это причудливая история мальчика, который перестаёт есть, чтобы сильнее расти, и в конце концов его отсылают на хутор для того, чтобы, да, да, откормить. Там он становится жертвой грубых домогательств, другие мальчики используют его в сексуальном плане. Сценарий может рассматриваться как резкое и иносказательное разоблачение извращённого общества. — Драматург перевернула бумажку. Мама хотела было вскочить, но, слава Богу, передумала. — Имя победителя — Барнум Нильсен. — Все, кроме мамы, захлопали. Оба журналиста защёлкали фотоаппаратами. Директор вручил мне чек и бокал шампанского. — Ты будешь что-нибудь говорить? — спросил он. Стало совершенно тихо. Мама вперилась в меня взглядом и покачала головой. Я отхлебнул шампанского. И нежданно-негаданно мой язык затрендел как бесструнная балалайка. Я и не вспомню, когда это случалось с ним в последний раз. Мне-то казалось, что времена моей слабости на язык прошли безвозвратно. — Забодай вас всех лягушка, — проговорил я. Стало ещё тише. Вивиан залилась краской и опустила голову. Маму нельзя было шокировать сильнее, чем её уже успели шокировать. Драматург шлёпнулась на стул как подкошенная. А спасла меня Болетта. — Браво! — крикнула она. — Браво! — И публика истерично захлопала, а директор принялся щедро наливать всем шампанского. — Барнум Нильсен поступает в распоряжение прессы! — возвестил он громко. — Если журналисты такие смелые! — И директор заржал вполне громоподобно. Первым подошёл Дитлев. — Да-а, — протянул он. — Давненько не виделись. — Время бежит, — ответил я и посмотрел на его стоптанные ботинки. Он вытащил было блокнот, но передумал и снова убрал его. — Зато я успел поговорить с твоей мамой, — сказал он. — Да? И что она сказала? — Дитлев улыбнулся: — Мама очень гордится тобой, Барнум. — Спасибо. — Ты не хочешь углубить свою несколько необычную благодарственную речь, а? — Его коллега начала терять терпение. Она потянула Дитлева за куртку и проворковала, поддав обаяния: — Ты собираешься один мучить Барнума до ночи? — Дитлев засмущался, стушевался, уступил ей арену, а сам подхватил зонтик и вышел на дождь. Сдал он. Теперь пойдёт к себе, в свой закуток в газете и напишет свою последнюю статью. — Присядем где-нибудь? — Журналистка отыскала столик. Я бутылку. Звали журналистку Бенте Сюнт. Это её позже окрестили Лосихой. Роста в ней было метр восемьдесят, и она никогда ничего не записывала. — То есть ты как бы тот человек, кто спасёт норвежское кино, — начала она. — Во всяком случае, сделаю всё от меня зависящее. — Она улыбнулась: — Это твоя собственная история? — Я ответил словами Педера, имея в виду и наставления отца о том, чтобы рождать слухи и сеять сомнения. — Может, да, а может, нет, — ответил я. Она сидела и рассматривала меня. Гляделки тянулись вечно. Я попивал шампанское. Наконец она присвоила себе вопрос Дитлева: — Ты не мог бы углубить немного свою необычную благодарственную речь? — Без комментариев, — ответил я. Бенте Сюнт хохотнула: — Набиваешь себе цену с первых шагов в карьере? Не рановато ли? — Директор проходил мимо. — Тут всё тихо? — спросил он. Бенте Сюнт подняла на него глаза: — Пытаюсь выжать из Барнума комментарии к его благодарственной речи. Забодай вас всех лягушка. — Директор положил руки ей на плечи и стал непроницаем, как сфинкс. — Это долг молодых — поносить нас при первой представившейся возможности, не так ли, Бенте? — Директор убежал дальше. Я кивнул: — Золотые слова. — Бенте вытащила сигарету из пачки, но не закурила. — Какой твой любимый фильм? — «Голод», — ответил я. Она улыбнулась сыто: — То есть твой сценарий — как бы ответ Гамсуну? — Можно сказать и так, — ответил я. — И то, как ты изображаешь хутор, этот почти концлагерь, своего рода антитеза фашизму Гамсуна? — Я задумался. — Может, да, а может, нет, — сказал я. Такой ответ Сюнт не устроил. — Ты работаешь над чем-нибудь сейчас? — спросила она. — Да. Над современной версией «Божественной комедии». — Да?! — Адом у меня будет большой город, а Беатриче станет гидом турбюро. — Интересно. — Бенте Сюнт вернула сигарету на место и поднялась. — Пожалуй, мне хватит, — сказала она. Я продолжал сидеть в её тени много спустя после её ухода. Внезапно кто-то запыхтел мне в затылок. Я обернулся с мыслью, что здесь Флеминг Брант, монтажёр, я только что видел, как он прошёл через комнату с ржавыми граблями в руках, это видение сопровождает меня по жизни. Но за спиной стоял Арне Скоуэн. Он нагнулся поближе. — Никогда не рассказывай о том, что ещё не написано, — шепнул он. — А то ничего не получится. — И я вспомнил, что слышал нечто подобное раньше, мама Педера наказывала мне то же самое много лет назад. Не говори, а то не напишется. Теперь я пошёл в уборную и выпил коньяку. На выходе меня поджидала драматург. — Рамочную историю убираем, — сказала она. — Целиком? — Это новшество пахнет нафталином, Барнум. Убираем. — Она пила шампанское большими глотками. Но не пьянела. Похоже, алкоголь оказывал на неё обратное действие. Она трезвела прямо на глазах, или это я пьянел. — Но в рамочной истории вся соль. — Соль? — Я хочу показать, что жизнь — то же кино. А крутит его механик Бог. — А почему Бог не режиссёр? — Мне кажется, механик подходит больше. — Драматург посмотрела на меня так, как смотрят на глупого и беспомощного ребёнка: — Лучше б ты подумал о том, кто в истории злодей. — Злодей? — Кто он: школьный врач, хуторянин или мальчишка? Ты должен изъясняться понятно, Барнум. — На это я не нашёлся что ответить. — Ладно, я могу убрать рамочную историю, — промямлил я. И наполнил свой бокал. Драматургесса улыбнулась: — К тому же пользоваться собственным именем — это чересчур, правда же? — Какая разница, если фильм не будут снимать? — спросил я с тайной надеждой, что теперь она почувствует страшные угрызения совести. Но не тут-то было. — Наше дело — довести сценарий до ума. В любом случае, — ответила она.