Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 2 - Александр Солженицын

Он запрокинул голову – и ещё видел последнюю печальную красноту заката на тополевых вершинах.

Нам не жить, она угадала. Она так холодно это предсказала, она понимает!

Он терял в ней и чужое – но и разрушалось что-то такое своё, такое своё… Из неё росло? Или от него вросло в неё? Разделить этого он не мог вспомнить.

Нет, его прокололо какой-то ещё новой неотвратимостью, ещё глубже.

Смертностью всего на земле. Обрываемостью всех чувств на земле. И даже всё нынешнее между ними, это взаимное мучительство, – оно тоже перейдёт в прошлое, умрёт – и ещё вспомнится с какой щемящей печалью.

Со всем, со всем нам придётся расстаться: и друг с другом, и с этим последним солнцем, и с этим городом, и с этой страной.

И может быть – скоро…

174

Юрик в тревожном Ростове. – Виталий Кочармин. – Клятва мальчиков.

Радостную лихость донского наводнения Юрик отмотал где ногами, где греблей, где спасением грузов – и уже поотстал. И хотя наводнение смыло и пешеходный мостик под Батайском, и не восстановили там железнодорожный, а пассажиров возили теперь из Ростова в Азов пароходами, уже оттуда на Кавказ поездами, интересно, – а он остыл даже к этому.

В самом городе творилось почище того наводнения. Совершались такие наглые грабежи магазинов, каких и отчаянный воровской Ростов не знал прежде. Не надеясь на милицию, ни к чему не годную, стали хозяева богатых магазинов добывать себе солдат на ночную охрану – и не только ювелирные, но и, рядом вот тут на Николаевском, колбасный Айденбаха и рыбный Бешкенова, где каких только балыков, севрюжьих и осетровых, не было выложено на соблазн. Около станции Ростов-пристань не погнушались грабители напасть на будку путевого сторожа, его убили, жену и дочь ранили в головы топорами, связали, – а нашли всего 100 рублей. Около кирпичного завода засела банда с винтовками и запасом патронов, и никакая милиция справиться с ней не могла, так и ушли.

Но – и не жалел Юрик, что не пошёл в милицию. Хотя вот можно было вести настоящий бой – а не в таких боях была суть, – нет, не в них.

В семье Харитоновых разговоры стали не такие радостные. Раньше только зять Дмитрий Иванович высказывал безпокойство о рабоче-солдатском Совете, мама и Женя говорили – ерунда. А вот рабочие стали устраивать там и здесь забастовки, требуя себе чуть не царской оплаты. Чуть что – «у нас 600 штыков! 800 штыков!» – и все их требования принимают. А как дошли известия о петроградских апрельских событиях – то собирался ростовский Совет обсуждать: не установить ли в Ростове немедленно диктатуру пролетариата – то есть, оказывается, это значит: им – полностью взять в руки город. Пока что без электричества сидели то один вечер, то другой. А ещё на прошлой неделе был общегородской митинг студентов, и постановили, что надо углубить завоевания революции. Этого и Дмитрий Иваныч не мог ясно растолковать.

Стал Юрик и сам в газеты заглядывать, чтобы разобраться. Но и стал любить толкаться по Старому базару, он тут с домом рядом, куда ни иди – можно свернуть.

Дух базара – Юрик давно знал и уважал. Базар – это и есть лучшая республика. Нет власти – но и анархии нет, никто никого не грабит, все торгуются, как умеют, – у кого больше смысла, тот и в выигрыше. И какое равенство на базаре! – приходи хоть семилетний мальчик покупать или продавать – с тобой все как со взрослым. И армяне, и греки, и евреи, торговцы или ремесленники, все тут рядом, иногда перегрызнутся, – а порядок не нарушают. А особенно Юрик уважал рыбаков – потому что понимал рыбацкий труд и знал, сколько жданья, терпенья, уменья, ночей, сырости надо проплыть, чтобы выложить утром поперёк прилавка этих великанских чебаков, сул, осетров. И какая неограниченная свобода на базаре, особенно у покупателя с пустыми руками и если не торопишься: ходи, ходи, толкайся, поглядывай, перебирай, всё тебе не так, всё можешь ругать. Что равенства, что свободы – захлебнись, только братства нет.

Теперешний базар – и крепко ругался, всё против новых порядков: против такс, что товары грозят отбирать за нарушение, и что полиции нет, а с грабежами сопляки-милиционеры не справляются. (Поймавши вора – люди никуда его теперь не вели, а тут и били, в мясо.) На базаре было всё наоборот газетам: газеты – только хвалили новую власть, а базар – только ругал. И – «тилигенцию» ругал, чего раньше не бывало. На базаре теперь такого услышишь, что ни дома, ни в училище, ни от кого из знакомых.

Но училища Юрик не пропускал: год кончать надо, а набродимся летом. Занятий не пропускал, а и много пустого нынешнего вздора говорилось и делалось помимо занятий.

Как-то на Соборном встретился с Милой Рождественской – всего кипятком обдало. И остановились сказать две-три какие-то фразы, а смотрел на неё безумными глазами: ведь ты никогда, никогда не узнаешь! Я видел тебя!..

На днях пришло письмо от Ярика маме, а в нём и отдельный лист Юрику. И – такой горький весь, узнать нельзя брата даже от прошлого письма, тем более от февральского приезда. Самое непостижимое, о чём он писал: что никто не хочет больше воевать! – и солдаты не хотят, а за ними уже и офицеры не хотят!

Юрик был сотрясён: как же может солдат – не хотеть воевать? воин – и не воевать?? Что ж тогда будет с Россией, немцы придут? хоть и в Ростов? (Ну, не в Ростов, конечно.)

И – что же тогда делать вот реалисту 6-го класса?

И тут вдруг – позвонил в двери к Харитоновым незнакомый гимназист, как привет-ответ от Ярослава же, это он пригласил, в феврале. Из Новочеркасска, Виталий Кочармин. Выше Юрика вершка на два и старше на два года, очень худой – и большие чистые глаза. Юрик и встретил его первый, повёл наверх и усадил разговаривать, прежде чем Женя вышла. Виталий этой весной кончает гимназию и вот приехал посмотреть университет, оглядеться – летом хочет поступать на историко-филологический. А университет в эти недели как раз перестраивается: был эвакуированный Варшавский, становится Донской, и больше всего будут принимать местных.

Посидели на диване четверть часа рядом – и Юрик узнал! – узнал того самого Друга, которого давно жаждал иметь! Были у него в разные года друзья и с деревянными кинжалами, и с удочками, и с вёслами, а вот этого друга он давно ждал! Почему? Умный? Пристальный? Что в нём?

И кажется, Виталий тоже быстро узнал в Юре, так они сразу сроднились, как близкие. Вошла мама, сели за стол, но и мама, и Женя не то говорили, не то понимали, даже стыдно. Рассказывал Виталий, как у них гимназический комитет постановил, что отныне в свободной школе он не допустит превращать подрастающую интеллигенцию в рабов, но в единении с товарищами педагогами будет вырабатывать мировоззрение, – и чуткие длинные губы Виталия складывались же в насмешку, – а мама и Женя принимали всерьёз, с одобрением. – Теперь к старшим гимназистам учителя тоже обращаются «товарищ», и те друг между другом не по именам, а «товарищ такой-то».

Пошёл провожать Виталия до университета. Уже они стали на ты. Между собой быстро понимали, где мусор, где суть. Виталий хочет поступать на историческое отделение, чтобы знать всю историю насквозь и в глубину, иначе жить нельзя. А мы – было вступали в Донской Союз, чтоб эти безобразия остановить. Но вот прошёл казачий съезд – и казаки что-то от нас отворачиваются, они только об одном Доне думают.

Расстались – до вечера. А весь вечер – уже снова вместе. Пообедали со взрослыми, пропуская их речи, – и Юрик повёл Виталия вниз по Николаевскому до конца. Там – малый запущенный глухой бульварчик с несколькими акациями, двумя скамейками, на обрыве, – и обрыв усыпан шлаком, битым стеклом, а дальше вниз пакгаузы, склады, причалы – а дальше широко развёртывается Дон, ещё и сейчас как море. На этот бульварчик ростовчане гулять не ходят, только бывают жители соседних кварталов, и то днём, с детишками. Тут стали ходить коротко, туда, сюда. Потом с закатом ушли старушки, скамьи освободились, сели.

Фигура Виталия была некрепкая, руки – видно, несильные, никак он не драчлив, не воинственен, – а всё более приходился Юрику в лучшие друзья, – почему? Сильная худоба Виталия была не оттого, чтобы болен или есть бы ему нечего, а – от внутреннего сгладывающего напряжения: что-то в Будущем надо угадать – и к нему пробиваться.

И два года разницы не мешали, и Виталий не снисходительно с ним говорил. Сказал о Ростове:

– А неприятный город.

– Почему? – изумился Юрик.

– Коммерческий. Крикливый. Души – нет. Все думают о наживе.

И – верно, правда! А живёшь – не замечаешь. А со стороны – вот сразу видно.

– И с этой зажиточностью, развлекательностью – особенно вот сейчас придётся Ростову тяжело. Он – не готов. С Севера – что сюда прикатится теперь?

Охватило Юрика: тоже верно!

– Теперь говорят – власть большинства. Но если такая настанет – то как это большинство, вот ростовское, себя поведёт, ты думаешь? Уже и сейчас видно.