Собрание сочинений. Т. 2. Старинные рассказы - Михаил Осоргин

Старики вспомнили, что близ Ендово-Ендовищ кем-то когда-то был найден клад. Но тот человек знал всякие заклинания и умел раздобыть цвет кочедыжника и плакун-траву. Клады зарывались разбойниками и всегда с зароком. Если, например, положен зарок на сто голов воробьиных, — то столько воробьиных голов и подай, иначе ничего не добудешь. А как знать, на что положен зарок? Без этого знания можно добыть только такой клад, который присушился, то есть начал выходить наружу огоньком. Этот огонек и есть цвет кочедыжника, и срывается он только под Иванов день с особыми заговорами. Подробности известны: папоротник цветет ровно в полночь, и если не успеть тот цветок сорвать, то им овладеет нечистая сила. Значит, нужно прийти раньше, очертить круг и ждать, а главное — быть равнодушным ко всем штучкам нечистой силы, и к запугиванью, и к залащиванью, и к кружению головы. Этого простой человек не выдерживает, и пословица говорит: «Клад добудешь, да домой не будешь». Но если какой пропащий человек решится и добудет цветок, то с его помощью он может и найти клад, и, что очень важно, разорвать любые железные двери, устроенные разбойниками для охраны клада.

Когда же появился в селе бывший солдат, служилый человек, никакого страха не знавший и побивший на своем веку множество неприятеля, то дело приняло оборот серьезный. Во главе кладоискателей стал кавалер Никанор Прохоров, отставной воин; часть хозяйственная осталась за Ермилом Макаровым, земля которого, по-видимому, кладами изобиловала; третьим в это дело ввязался старый Герасим, из бывших крепостных, тем знаменитый, что знал всякие заклинанья и заговоры, а сверх того уверял, что есть у него корешок плакун-травы, без которой и приступать к делу не стоит.

Дело велось в строгой тайне, иначе говоря — знали о кладе все бабы, а самый клад исчислялся приблизительно в «мельон», а на «мельон», как известно, можно поставить два сруба, купить самовар, двух коров, сапоги и гармонию, и даже еще останется на черный день. Установлено было и происхождение клада: его закопал в землю с зароком на тыщу лет знаменитый разбойник Лександра Македонов, проживавший во оны времена в Ендово-Ендовищах.

Интересовался кладом и дьякон, отец Вукол, и имел на этот счет бурю внутре помышлений сумнительных. С одной стороны, напрасное буесловие и законопреступная корысть, но, с другой стороны, все может быть, и зря достанутся деньги неразумным мужикам, которые живо их пропьют. Отец Афанасий, священник, укорял дьякона за любопытство и разговоры:

— Грешишь, дьякон! Достойно ли духовного сана повторять бабьи глупости?

— И однако, отец Афанасий, случалось, что люди находили клад и обогащались.

— Находили случайно, а не чернокнижием.

— Сказано, отец Афанасий: книги разгибаются и тайная являются. Не все книги черные, а если, заместо чарований, подойти с молитвою…

— Еще сказано: Иуда злочестивый сребролюбием недуговав омрачашеся. Болтаешь про молитву, а сам дьявола тешишь. Скажи лучше: Боже, очисти мя, грешного, — двенадцать раз и толико же малых поклонов.

И однако, такие увещания плохо действовали на дьякона Вукола. Как-никак, а ведь обрел же пахарь Ермил Макаров землею восхищенную драхму и получил за нее два рубля! Ежели же теперь милосердный Отверзитель пожелает отверзнуть толкущим, иже под землею скрыша, — не будет ли сие предложением обещания и надежды исполнением? Прямо войти в компанию кладоискателей никак дьякону невозможно, даже в качестве светоподательна светильника сущим во тме неразумия. Но понаблюсти следует, чтобы на случай какого несчастия вовремя вступиться и сокрушить демонов немощные дерзости и всякий дьявольский ядовитый прилог. Одним словом, только из простого человеколюбия, а никак не из корысти порешил отец дьякон тайно разузнать о дне и часе, чего и достиг, угостивши старого Герасима, владельца корня плакун-травы и соучастника предприятия.

* * *

Люди малосведущие думают, что клады можно отрывать только в ночь на Ивана Купалу.[261] Тут — недоразумение! В эту ночь цветет папоротник и ходят добывать его цвет. А раз этот цвет или корень плакун-травы добыт раньше, то любая ночь годится для поисков клада.

Ночь была выбрана вполне подходящая — теплая и лунная. Вечер кладоискатели просидели в кабаке, к ночи пришли на опушку леса, захватив все необходимое: два заступа, мешок, краюху хлеба и две бутылки водки. Костра не разложили, чтобы не привлечь чьего внимания. Солдат был пьян, но крепок, Ермил Макаров на ногах стоял плохо, а старый Герасим от других не отставал, повторял для памяти слова заговора на плакун-траву. Корешок был у него за пазухой, но самому корешку он не очень доверял, потому что не был уверен в его подлинности: мало ли какой корешок можно найти на дороге! Но заговор помнил хорошо и повторял про себя часто.

Время знали по звездам. И когда подошло к полночи, растолкали заснувшего Ермила и пошли на отмеченное место — то самое, где была при пахоте найдена монета.

Тут двое стали копать, а Герасим, на корточках у ямы сидя, держал корень в кулаке и повторял без перерыва:

— Плакун, плакун, плакал ты много, выплакал мало, не катись твои слезы по чисту полю, не несись твой вой по синю морю, будь ты страшен злым бесам, полубесам, старым ведьмам киевским, а не дадут тебе покорища, утопи в слезах, а убегут от твоего позорища, замкни в ямы преисподние. Будь мое слово при тебе крепко и твердо. Век веком!

И вот, верьте не верьте, как только сказал он это «Век веком!» в десятый или двадцатый раз, — стукнули обе лопаты во что-то твердое, так что земля дрогнула. И солдат крикнул:

— Стой, ребята, сандук!

И, как всегда в таких случаях бывает, — вышла суматоха. Ермил спьяна заголосил, Герасим полез в яму, а солдат едва не отхватил ему заступом ногу. Отрезвев сколь можно, Ермил заявил, что земля его, значит, его будет и главная доля, солдат же потребовал, чтобы делить пополам. Но, видно, забыли, что всему делу подмога — Герасимов корень.

— Да ладно! Ты отрыть-то дай, голова!

— Знаю вас, отрывателей, а ты поклянись!

— Чего поклянись, моя земля!

— А ты ногу-то, ногу убери, — эко, пьяные морды, где добро делят!

— Уйди, убью!

— А ну те к дьяволу!

Этого, конечно, только и ждала нечистая сила…

* * *

Се жених грядет в полунощи… С путешествующими спутешествуя, отец дьякон все же отправился в путь не опушкой, где могли его заметить, а редким леском — прямо к месту. Сказать, что шел он совсем бесстрашно, — этого сказать нельзя. В нечистую силу не веруя, все же бормотал про себя о сохранении неврежденным от всякого чарования, и обаяния, и всякого зла, соблазнства же лукавого, червя и мухи, и ржи, зноя и вара, и безгодных ветров, вред наносящих, и от злосмрадныя тли и муки страшныя… Главное — не хотелось изодрать рясу о сучья, хоть и надел старейшую, белого домотканья.

Зачем выступил дьякон в этот поход — сам он точно не знал. Первое дело — страстное любопытство, второе — надежда стать участником в деле в случае удачи. Кое-какой план в голове дьякона наметился, но все зависело от обстоятельств. Если, например, нечистая сила спугнет мужичков, — с духовным лицом ей нипочем не справиться. Путалось в его голове суеверие со здравым расчетом. А главное, толкали дьякона безвыходная бедность и желание поправить свои делишки каким-нибудь чудом, и поправить сразу, без долгих мучений: вся бо тебе возможна суть, не возможно же ничтоже. Не то чтобы поступал дьякон по разуму, а скорее — от мысленного волка звероуловлен — соблазну поддался, но чаял и прощение: веси зол множество, веси и струны моя! И язвы зриши моя, но и веру веси, и воздыхание слышиши!

Так, лесом продравшись, достиг отец дьякон настоящего места в настоящий момент. И тут, между кустами залегши, все узрел и услышал. Когда же донеслось до отца Вукола слово «сандук», а вслед затем началась лютая распря между кладоискателями, — понял дьякон, что пришло его время действовать, а именно, белую рясу распростерши, яко завесу раздранную, воскрытием махая и власы распустивши, вышел дьякон из леса на опушку и поча птицеподобно взлетати и приседати плавно, весь залитый лунным светом. А как те кладоискатели, занятые потасовкой, сразу привидения не заметили, то догадался дьякон Вукол, непрестанно прыгая, возгласить гласом, преображенным наподобие козлетона:

— Елицы оглашении изыдите, оглашении изыдите, елицы оглашении изыдите-е-е…

И нужно сказать, к позору служивого сословия, что первым, бросив заступ, пустился наутек отставной солдат-кавалер Никанор Прохоров, за ним мужик Ермил, весь хмель позабывши, а последним, по старости лет, но с поспешением, заговорщик Герасим. И пока не скрылись из вида бегущие, дьякон не переставал изображать своей духовной особой страшное привидение.

* * *

Тут было бы кстати досказать, как догадливый дьякон, вырывши сундук, полный денег, разбогател и вышел в попы, а то и в митрополиты. Но из хроники села Ендово-Ендовищи, которою мы пользуемся, ничего такого не следует. Вместо этого есть целый ряд вариантов. По одним выходит, что наутро нашли дьякона в поле в вырытой яме бесчувственна и насилу откачали, по другим — что мужики, догадавшись о своей глупости, вернулись к кладу и что всю ту ночь видели и слышали прохожие люди, как по полям носилось белое привидение, а за ним бегали мужики с лопатами и как то привидение, добежав до села, скрылось в церковном доме. Достоверно же одно: никакого сундука в яме не оказалось, а нашли там только корневище, кругом окопанное и заступом порубленное.