Золото бунта, или Вниз по реке теснин - Алексей Иванов

Осташа уже пропустил весь свой караван и даже следующий караван пропустил — трекский. Теперь пришлось затесаться в строй бегущих барок сразу за головной баркой курьинского каравана. Он усмехнулся, представив, как сейчас его костерит курьинский караванный, которому он заслонил его суда.

Еловый мыс оттягивался назад. Река, избоченившись, поворачивала. Слева, качаясь, вырастали до неба чудовищные идолища каменных Столбов. За Столбами над окоемом стелились плоские сизые облака. Между ними желтели жидким солнцем узкие протоки, и по одной из них за скалами плыла вдали гусиная стая. Чусовая разноголосо шумела на прибрежных валунах, и не понять было, то ли за излучиной плещет на переборах волна, а то ли в облачных теснинах курлычут возвращавшиеся гуси.

Осташе все казалось, что рядом стоит Федька, бубнит под руку, трусит, шмыгает носом… Но Федьки, конечно, не было. И ветер как-то нелепо шарахался над рекой, словно глупый жеребенок без привязи: Федьки не стало, будто не стало колышка, к которому жеребенок был привязан. Хотя и при Федьке ветер баловал всю дорогу, но все же не так, не с бездумной тоской… Сумрачно было на душе, сумрачно на реке. Молча ждали впереди угрюмые бойцы, оттачивая лезвия стрежней. Черная тень Пугача летела по теснинам: если не убежишь — накроет с головой.

Пугач ведь говорил Осташе: все вокруг тебя гибнут. Вот сегодня накроется землей Федька, а в соседних ямах будут лежать Калистрат Крицын и Поздей. Сатана, забавляясь, лупил молотком, целя в Осташу, но раз за разом промахивался. Удары попадали на то место, с которого Осташа только что ушел. Он не знал, был ли он вогульским Холитан Хар Ампом, Завтрашним Псом. Но ведь и вправду молнии секли только вчерашний его след… Неужели той страшной и дивной ночью в Ёкве он потерял свою душу? Неужели превратился в вогульское чудище? Но ведь батя своей жизнью всем доказал, и ему тоже, что есть путь в теснинах, что и на нем можно душу сберечь. Если ему, Осташе, больно, значит, он не ургалан, есть в нем душа. Он пронес ее сквозь все вогульские искушения, как мокрую, скользкую рыбу в ладонях. Мог выронить, но не выронил, не упустил, не позволил выпрыгнуть из рук.

Пугач убеждал: люди вокруг Осташи гибнут оттого, что он своего бати Петра Федорыча ургалан. Ургалан от лукавого толкует правду человека, чью душу в себе несет. А от сатаны ничего иного, кроме погибели, быть не может.

«Пугач врал, врал! — заклинал себя Осташа. — Жива моя душа! И батиной души я не поганил!»

Ведь чего он сделал-то, Осташа? Ничего не сделал! Нагрешил только без меры — вот и все! Он ничего в мире не изменил, чтобы в мнениях народа щель появилась, куда сатана смог бы протиснуться. Царевой казны он не откопал, имя батино не обелил, правды батиной ни до кого не донес. Только и всего, что дознался, как Колыван батю сгубил. Ну да о том, что Колыван и есть убивец, Осташа и без доказательств догадывался. Это не новость…

…А что это вообще значит — батину правду донести? Кому, как? Людям? Люди Колывану верят, Конону Шелегину, Мирону Галанину. Нет у народа лика — верно Корнила говорил, — чтобы этим ликом народ в грязь ткнуть. Народ батиной правде, батиному пути в теснинах не поверит. Об этом Конон и твердил Осташе в своей каплице. Народ в ургалана поверит, как поверил в Пугача. И кому же тогда батиной правдой глаза промывать?

Самому Конону? Конон, как Бакирка про Шакулу сказал, — «обманул, умер». Конон уже ушел, усмехаясь; ничего не услышал. Старцу Гермону про батину правду поведать? Но Гермон свою правду лелеет, серебряную: последнее таинство. Мирону Галанину батина правда тоже не нужна: к чему чусовская правда в трещинниках Ирюмских болот? Колывану о правде спеть? Да Колыван плевал на нее. Колывану царева казна нужна, а правда хоть чья будь, он все одно — обочь. Некуда с правдой-то идти. С этой правдой Осташа как немой среди глухих — попробуй покричи.

Если бы у Осташи души не было, если бы украли его душу дырник, или жлудовка, или вогульские бесы, то Осташа людей бы губил не своей гордыней, а батиной правдой. А он ею никого не сгубил. Сгубил своими грехами. Да чего уж там: и за собственные грехи люди жизнью расплачивались. А более всего за цареву казну убивали — за нее, родимую. За батину правду еще никто не полег. Не знает о ней никто, не нужна она никому. Одному Осташе нужна. За нее он и грех вершит, за нее и расплату примет.

Он не истяжелец, которому все дается даром. Значит, ему придется платить очень дорого. Вон слева стоят в ряд утесы бойца Сплавщик. Батя рассказывал: был в старину какой-то сплавщик, который обещал черту душу, если черт будет его барку по теснинам невредимой проводить. И черт служил. Сплавщик состарился, и страшно ему стало умирать: пекло его ждет. Решил он обмануть черта и самому разбить свою барку. Если барка убьется — значит, не выполнил черт уговора и не видать ему человечьей души. И вот на первый-то утес этого бойца сплавщик свою барку и направил. Барка со всего разбегу ударилась — и отскочила без царапины. Сплавщик ее на второй утес поворотил. И то же самое. Он на третий утес — опять. Так обо все утесы и колотился без толку. А на последней скале черт устал, взял да и отодвинул скалу от берега. Увидел это сплавщик и понял, что не отвертеться от расплаты. Подбежал к якорю, обмотался цепью и вместе с якорем ахнул под воду. Только и от господа не было ему прощения, потому что он сам себя порешил, не понадеялся на божье спасение. Батя говорил Осташе: есть грехи, которых господь простить не захочет, но нет грехов, которых он не может простить. А потому, чего бы ты ни натворил, не строй на грехе гордыню — мол, все равно мне прощения нету! Проси о нем. Не тебе судить, что будет прощено, а что — нет. Живи по правде и проси за нее прощения — а как еще в миру жить иначе?

Вон они, грехи его, — скалами стоят. Осташа, щурясь, глядел на Дужной боец. Барка бежала по тому месту, на котором в снегу лежал мертвый Шакула, сброшенный с обрыва Яшкой Фармазоном. Или Шакула тогда еще не мертвым был?.. Развалины Ростучего камня, лепеха Коврижки, а вот и скала с Юнтуп Пупом. И вправду: за елками совсем не видно дыры, которой кончается колодец, начавшийся у скалы на темени. Не ходят тут добрые люди… Висит ли еще на сучьях костяк Яшки Фармазона?.. Над елками вилась и граяла воронья стая.

За Гаревой речкой глыбились развалы камня Котел. Котлом его прозвали за впадину-пещеру. Но Осташа не боялся этого Котла. Только в Печках сплавщики высматривали те котлы, в которых их живьем варить будут. Однако здесь Осташа поневоле чуть подался в сторону, на край скамейки. Отсюда начиналась еще одна дуга Чусовой, вроде Мартьяновской. Не прячется ли снова за валунами Чупря, выцеливая его ружьем?.. Нет, никто с Котла в Осташу не стрелял.

Следом за Котлом белел в ельнике камень Кобыльи Ребра. Отчего такое имя? Худобой камень не отличался. Но Чусовая пробежала мимо и плеснула в длинную рыжую стену огромного бойца Ростуна. Все тот же скос солнечного луча, прежние узоры кипучих лишайников на скале, которая повернулась все тем же боком… Осташа будто наяву увидел, как он шел под этой скалой с горной стражей. И потом они своротили на Серебрянку и на Шурыш, и горная стража растаяла во мленье…

Вон и Серебрянка — катит в Чусовую темную волну. Белый гребень отчертил воды двух рек, бурливо побежал по Чусовой. Он словно был уверен, что до устья сумеет разделять два течения. Но на повороте чусовской стрежень порвал его, смял и затопил, поглощая в себя Серебрянку: словно жеребец покрыл кобылицу. Здесь, у Серебрянки, кончался караванный вал. Он и сюда-то докатывался уже разбавленный, выдохшийся. Сколько бы ни накопили воды заводы, им все равно не налить раздвинувшую берега Чусовую так, как наливают ее Илим и Сулём, Кашка и Ёква, Межевая Утка и Серебрянка, что собрали дань вешних ручьев со всех крутояров горного края.

МОЛЕНИЕ ПОД ЦАРЬ-БОЙЦОМ

Осташа уже не думал о бойцах, не заметил он и мелкого дождика. Он кричал в трубу команды, но уже не отдавал себе отчета, почему приказывает так, а не иначе. Душа словно раскатилась по бурому полотенцу реки и медленно растворялась в просторе створов и широких поворотов. Казалось, что еще немного, и Осташа начнет обводить барку мимо скал просто отходя по скамейке на пару шагов в сторону. Время перестало существовать. Это было редкое и дивное, бесценное и желанное, безошибочное чувство пути. Про него старики сплавщики даже сквозь боль застуженных, закостеневших суставов вспоминали с блаженством: «Душа ходом пошла…»

Скалы проплывали мимо, как облака — какие-то были на что-то похожи и получили имена, а другие так и остались безымянными, словно кончилась выдумка сплавщиков или иссякла опасность боя. Каменным татарским малахаем лежала в лесах Юрта, а за ней — речка Кисели и неожиданно зеленый Веселый луг. Здесь в Пасху кыновляне катали крашеные яйца, а на Ивана Купалу отчаянные парни и девки, тайком от учителей, прыгали через костры, бегали телешом, плавали наперегонки и любились под кустами… Потом справа сгрудились серые утесы Желтого бойца. На одном из них расплылось удивительное рыжее пятно, будто о грудь скалы с размаха ляпнули медовыми сотами. Лещадью — гладкими плитами — обрывалась в Чусовую гора Дмитриевская. Багровым лишайником были раскрашены пласты Красной горы. Несколько невзрачных глыб очередного Темняша торчали из крутого лесистого склона, как кедровые орехи из шишки, расшеперенной гнутым клювом клеста. Переполненная вешней водой земля выдавила в складку лощины угрюмый ручей Колган Лог, который жарким летом тек по тайным земным недрам, рокоча подо мхами.