Холодные песни - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич

зеленый-белый-желтый.

Люм не мог пошевелиться. Во рту пересохло. Гудело в ушах.

Лев стоял к нему боком. Водитель оттянул подшлемник, и Люм увидел его белое яростное лицо, набухшие синевой губы, льдинки на ресницах и волосах, торчащих из-под шапки.

– Вы это устроили на Востоке! – заорал Лев, замахиваясь ледорубом. – Вы подожгли! Убили! Вы! Гады!

Черная мысль прострелила сознание Люма. Станция Восток мертва. Никто не ждет помощи, отапливая домики печами-капельницами. А если и ждет… поджидает… то упаси Господь от этой проклятой встречи. Сволочные «колеса» прокатились по станции. Раздавили и отравили.

Крупные искры – фиолетовые и красные конусы – вылетали из зеленого пятна, в котором стоял Лев. Искры поднимались к кораблю по идеальной спирали.

Неожиданно луч всосало в купол, и «колесо» взмыло ввысь. Скрылось.

Вместе с ним исчез Лев.

Неистовый гнев охватил Люма. Он побежал, задыхаясь и хрипя, упал на колени в кругу фосфоресцирующего снега, там, где минуту назад был Лев, рванул подшлемник, хватанул ртом обжигающий воздух, закричал. Уронил помороженное лицо в ладони, пальцы распухли в рукавицах и едва слушались. На зубах замерзла слюна.

Три «колеса» прокатились прямо перед человеком, гудящий звук оглушил Люма. Корабли рванули вверх, сошлись один над другим и, касаясь краями, соединились в асимметричную фигуру. Полусферы толчками выбрасывали зеленый туман.

Три зеленых луча, которые как будто состояли из множества ярких лучиков, скрестились на Люме. Человеческой развалине.

Он ощутил покалывание, словно в кожу втыкались горячие иглы. Глаза будто горели изнутри. Упал, стал отползать. Жжение стало невыносимым. Лучи следовали за ними. Быстрые снежинки, проносящиеся в конусах света, создавали иллюзию поцарапанной пленки, но дефект реальности не мог обмануть Люма, даже черные квадраты перфорации по краям зрительного поля.

Корабли опустились. Корпус нижнего «колеса» расщепился (или в нем открылся длинный узкий люк), и наружу выдвинулся тонкий шест с перекладинами.

Люм повалился на спину, судорожно сунул руку в карман куртки, нащупал рукоятку ракетницы.

Тощее существо спустилось по лестнице на снег. У пришельца были очень тонкие ноги и руки, огромная голова. Лица Люм не видел, но казалось, что его нет вообще: гладкий овал, ком снега.

Люм переломил ствол ракетницы. Капсюль сигнального патрона подмигнул зеленым глазком, оплыл и провалился в розовую слизистую глотку ствола – глотка расширялась и сужалась, на стенках шевелились черные волоски. Люм зажмурился, выровнял ствол с рамой и взвел курок.

Открыл глаза.

Попытался поднять руки. Не смог оторвать от груди: пистолет давил на ребра, проламывал их своим весом.

Пришелец наплывал, перебирая тонкими бескостными ногами. Узкие косые плечи, впалая грудь, серая мерцающая кожа. Существо что-то держало в руках-макаронинах, какой-то продолговатый предмет. Люм разглядел в нем механическую гусеницу размером с кота. В голове гусеницы чернело отверстие – пришелец направил его на человека. Отверстие налилось пульсирующим зеленым светом.

Внезапно жгучие лучи погасли. Пришелец опустил гусеницу, несколько секунд стоял неподвижно, а потом поплыл к составному кораблю.

Этот «отказ» странно подействовал на Люма. Вернул злость, но с привкусом обиды.

– Что, уже не подхожу? – засипел он. – Уже не забираете?.. Что вы там увидели, что во мне не так?..

Люм поднял ракетницу, невероятно тяжелую и громоздкую, – рука дрожала, – и, почти не целясь, нажал на спусковой крючок. Короткий ствол пистолета молчал. Капсюль сигнального патрона не сработал. Но Люм не опускал ракетницу, ждал, помня о «затяжном выстреле». Тощее существо удалялось.

Десять секунд, двадцать…

Пришелец достиг лестницы, но подняться не успел. Даже взяться за перекладину. Потому что из клубов снега справа от корабля выскочила «неотложка», и «колеса», молниеносно разъединившись, разлетелись в разные стороны.

Пришелец вскинул тонкие руки – очень человеческий жест – и исчез под колесами тягача.

Ракетница в руках Люма выстрелила. В воздухе прокатилась ударная волна. Яркий химический росчерк проступил над краном «неотложки» – и свет ракеты, не пробившись сквозь снег, погас в метели.

Люм отшвырнул пистолет и бросился бежать к тягачу. Машина проскочила в трех метрах от него – стекло на левой дверце было разбито, но в окне никого не видно – и унеслась прочь. Он развернулся и пошел по следу. Через сотню-другую метров потерял колею.

Задрал голову. Звезду… увидеть хотя бы одну… свою, не чужую…

Человечество только и делало, что гонялось за химерами. А что, если главную химеру оно все-таки поймало – поймало миллионы лет назад? И эта химера – видимый нами мир, величайшая мечта, огромный мыльный пузырь? Наши далекие предки научились обманываться, придали окружающей реальности – непостоянной, бесформенной, кошмарной – неизменные черты, сформировали законы восприятия. Сделали субъективное объективным.

Химера, которая пала. И распадается на глазах.

Люм пошатнулся, упер руки в колени и отдышался. Побрел в поисках поезда, с трудом переставляя помороженные ноги.

Вдалеке замаячило темное пятно – исчезло, возникло вновь. Когда дистанция сократилась, Люм увидел, что оно оранжевого цвета. «Харьковчанка»!

Оранжевое пятно то приближалось, то отдалялось. Иногда было синим. Иногда красным. Было грудой камней. Скелетом динозавра. Младенцем. Ночной радугой.

Люм упрямо шел на ориентир. Ударился об угол вездехода, зашарил руками по корпусу, нашел дверь.

В салоне стоял лютый холод. Никого не было.

– Найду, – сказал Люм, – не брошу…

Все хотят быть лучше и смелее, чем есть. Но не всех это стремление приводит на антарктический материк. Смелее, чем есть. Смелее, чем есть.

На этот раз он не будет стоять столбом!

Люм набил карманы сигнальными патронами (знать бы, где искать камбуз, – захватил бы с собой верный кухонный нож). Достал из ящика моток капронового шнура, стянул хрустящий подшлемник, надел новый, обмотав вокруг него шарф, напялил защитные очки и выбрался из «Харьковчанки». Принайтовил конец шнура к дверной ручке и пошел в направлении слепого взгляда тупорылой кабины.

Унты продавливали сыпучий снег. Ветер пробивал шарф и подшлемник. Метель отнимала последние силы. Но он шел – с рваным темпом и напрочь сбитым дыханием. Метр за метром разматывал шнур.

Совсем близко почудилось тарахтение двигателя. Люм двинулся на звук, останавливался, прислушивался, но вокруг была лишь снежная пустота. Двигатель замолчал. Поземка – обманщица, каких поискать.

Люм остановился, решая, куда идти дальше: вперед или по кругу? Потянул осторожно остаток мотка, чтобы проверить натяжение, и задохнулся от непомерного страха – шнур не натягивался. Оборвался? Запаниковав, повар с силой дернул за шнур – и встретил сопротивление. Держится, пронесло!

Он развернулся и пошел обратно. Виски ломило от напора крови. Сердце отбивало чечетку, перед глазами плыло.

Увидел ворону. Но как… не водится здесь воронья… только белые сны – белые кошмары… и дурные пророчества…

Ворона была белой или серой. Она взмахнула