След в след. Мне ли не пожалеть. До и во время - Владимир Александрович Шаров

и, если мы окажемся доброй почвой, почвой, хорошо увлажненной и взрыхленной, оно вырастет в нас, созреет и даст плоды. Он часто вспоминал слова Христа: “Дела, которые творю Я (воскрешение из мертвых), и он (пошедший за мной, то есть человек) сотворит, и больше сих сотворит…” – и другие: “Шедше научите все языки…” Так что Федоров, уже решившись на самую безумную революцию, навечно разрывая со всем прежним миром, рвя с Богом, Который породил и этот мир, и его самого, не захотел ни в чьих глазах быть самозванцем, наоборот: начал в Господе, от Которого уходил, искать санкцию и корень того, что делал.

У де Сталь было время и была любовь, было терпение, чтобы понять и оценить Федорова. Ночь соединяла их в одно, тогда ей всё в нем было открыто, так же как ему в ней, и они, сойдясь в единое существо, даже не могли разобрать, где из них кто, и брали друг из друга, как из самого себя, что хотели. Но на рассвете они расходились, она отделялась от него и снова могла смотреть на Федорова со стороны; то же и вечером: он приходил, садился у ее гроба, они любили друг друга, были друг от друга совсем рядом, но между ними была ее смерть, и пробиться сквозь нее они не могли. Лежа в гробу, она слышала его как бы издалека, и, конечно, и он сам, и то, что он говорил, казалось ей другим, и она часто повторяла слова, слышанные еще от отца: смерть всё расставит на свои места. Расстояние между ней и Федоровым позволяло де Сталь судить о нем вполне здраво, спокойно, и она уже давно поняла, чего он не мог простить Богу, из-за чего восстал на Него.

Первым была смерть: Федорову казалось, что, сделав человека существом смертным, Господь не понял и не оценил того, что создал. Человек по своей природе был добр, но жизнь была коротка и так скудна на радость и щедра на страдания, радости хватало очень немногим, а ждать – человеку было отпущено совсем мало времени, – ждать он не мог и пытался отнять, отщипнуть у своего собрата хотя бы ее кусочек, кричал тому: у тебя вон сколько, а у меня вообще ничего. Смерть родила зависть, злобу, ненависть, из-за нее люди сделались врагами друг другу.

Если бы радости было хоть чуть больше или больше был срок жизни человека на земле, он успел бы разобраться и осмотреться, успел отделить важное от второстепенного, выбрать добро, понять и полюбить его. Люди подходили к правде совсем близко. “Вон, – говорили они, – это добро, а это зло, и я больше не хочу зла, я хочу добро, потому что добро прекрасно, а зло отвратительно”, – и они шли к добру, но дойти не успевали. А дети их – сумей они передать что поняли детям – вообще не знали бы зла, вообще не стали бы его касаться, – но Он сделал так, что дети начинали всё сначала. Хотя правда принадлежала всем людям, всему роду человеческому, Господь отнимал ее у человека, у его детей, и те тоже, даже если находили добро, на полпути к нему умирали.

Возможно, Федоров жил бы, как другие, и вспомнил о смерти уже только стариком, со всем смирившись, всё приняв и простив, – но и любовь пришла к нему через смерть. Он любил де Сталь так, как только может один человек любить другого, но гроб и смерть разделили их. Он приходил к ней каждый вечер – и каждый вечер видел, что она прекрасна и мертва, и не мог не ужаснуться смерти, не мог не поразиться ее силе. Потому и не ушел никуда его еще детский страх, что жизнь хрупка и вот-вот может прерваться.

Вторым было неравенство людей. Сначала она думала, что ненависть к нему Федорова была рождена французской революцией и целиком взята из нее, де Сталь, – но потом поняла, что ошибается: социальное, классовое неравенство, неравенство богатства – всё это волновало его мало; самым первым впечатлением детства, тем, что потрясло и разрушило его, были слова няньки, что его отец, отец, плоть от плоти которого он был, отец, которого он страстно любил и должен был продолжить и продлить, по закону ему чужой; он, Федоров, незаконнорожденный и не имеет права ни на имя его, ни на любовь. У Федорова как бы вообще не было отца, цепь зачатий и рождений, идущая от Адама, была прервана, все корни обрублены и он изгнан из рода человеческого, отрезан от Бога. Мир, где отцы допустили, а возможно, сами установили такой порядок, признали его справедливым, угодным Богу, – не имел права на существование, и он тогда еще поклялся его уничтожить.

Революция, которую Федоров задумал, должна была разрушить устройство этого мира, не оставить из него ничего. Первым шагом он признал всех отцов недостойными быть отцами, недостойными зачинать детей и продолжать род. В неуемной гордыне он хотел повести всё свое поколение, поколение детей, на кладбища, чтобы там, среди могил, они, навечно отказавшись от преходящего, начали бы великое совместное дело – дело воскрешения зачавших их. Отцы, совершив смертный грех, потеряли право зачинать детей, право это по наследству перешло к детям, теперь именно детям предстоит рождать, восстанавливать, воскрешать отцов. Отцов, среди которых не будет ни одного незаконнорожденного. А дальше отцы, уже как дети, унаследовав благословение своих детей-отцов, восстановят собственных отцов, и медленный путь воскрешения, возвращения человеческого рода к Богу будет начат.

Федоров не хотел никакого продолжения жизни, наоборот, хотел ее замкнуть и повернуть вспять. Правда, однажды он сказал де Сталь, что здесь ничего не будет простым повторением: дети, восстанавливая из себя отцов, будут проживать их жизнь по-иному; отцы спешили, бездумно спешили жить, дети же будут кропотливы и внимательны, ничего в той жизни не останется незамеченным и неоцененным.

Путь, которым, по Федорову, человечество должно было пойти назад, не был ни кругом, ни петлей – удаление Адама и его потомков от Бога, уклонение их от добра во зло и постепенное оставление зла, возвращение к добру – это даже не был поворот: поколение за поколением уходили всё дальше, дальше от Бога и вот возвращаются – нет, ноги, как будто ты идешь спиной, нужно было ставить точно след в след. Он говорил о жертвенности последнего поколения, о том, что оно, несмотря на свою праведность, отказалось от рождения детей и теперь воскрешает отцов, о страшном укоре отцам: как вы с нами и как с вами мы, о его