Серебряные рельсы (сборник) - Владимир Чивилихин

Славка все время ворчит на меня за то, что я до полуночи не сплю и много курю. Когда он захрапит, я перечитываю твои записочки, вглядываюсь в родные и ласковые буковки, воображаю, как постучусь к тебе, войду – и Маринка повиснет на мне, завизжит поросенком. Но иногда меня охватывает волнение и боязнь, что вдруг ты в своей коротковолосой голове соорудишь какую-нибудь новую «стройную» систему наших отношений.

Очень устал. Не думай, что я нытик и, как ты выражаешься стонатик. Просто я устал ждать, устал от неопределенности. А все остальное ерунда – и сегодняшнее маханье кайлой, и эта проклятая мерзлая земля, и перловка, и бесколбасье, и порядки в вашей геологии, которую сопливые писатели до приторности подсластили дешевой романтикой.

Пробежал я глазами письмо и увидел, что оно получилось деловым и холодноватым, а мне хотелось написать тебе что-то теплое и нежное. Знаешь, Наташа, это большое счастье, что мы встретились! Без тебя и я был бы намного беднее и хуже сейчас. И пусть нам многое мешает, наверно, так уж устроена жизнь – она, должно быть, хочет, чтоб мы потом лучше оценили ее. А здорово, что у тебя уже нет оснований упрекать меня за выпивки! И вспомни, как ты защищала меня в Саяне, оправдывая мои безумные поступки. Все это даром не проходит. В Оше я сразу же сажусь за учебники – ты ведь еще не знаешь, как я могу грызть науки. Покажу.

Как, ты уезжаешь уже через три дня? Я, конечно, понимаю, от группы ты отстать не можешь, но это значит, что мы не встретимся в Оше? Нет, такого я уж никак не ожидал! И я бы бросил сейчас все к черту, как умел это делать раньше, махнул бы в кузов машины, но нельзя – лег снег, каждый человек тут на счету, и я не хочу, чтоб меня сочли дезертиром. Если сбегу, ни твоя геология, ни ты, я знаю, не простите такого.

Теперь вот что: Маринка. Конечно, тетке надо отдохнуть и полечиться, но как ты смела подумать, будто девочка может обременить меня? И я ведь все умею: готовить, стирать, сопельки подтирать. Так и знай: по приезде в Ош я забираю Маринку у твоих подружек и вселяюсь в твою комнату. Ты только оставь на этот счет необходимые распоряжения. И ради бога, не беспокойся – ей будет со мной не хуже, чем с Зиной и другими твоими товарками.

А в Кариме и его замечательной супруге я был уверен. Они пойдут на все, чтобы помочь мне, это настоящие люди. У них только один «недостаток» – они успели нарожать многовато ребятишек.

С этой семьей я познакомился еще в Забайкалье, потом, как ты знаешь, работал на Ачисайской гидрометеостанции, и много мы каши съели вместе. Между прочим, я тебе никогда не говорил, почему мы с Каримом ушли оттуда. Вернее, нас ушли. В твоей партии я появился, конечно, из-за тебя, но исходная причина была на Ачисайке. Нас убрали оттуда, потому что вышел тяжелый конфликт с местными, который чуть было не привел к уголовному преступлению. Расскажу тебе всю правду, а то слухи об этом, как я понял, дошли до тебя в совершенно искаженном виде.

Наша гидрометеорология довольно странная организация. Люди в ней мелькают – не успеваешь рассмотреть. Может, это зависит от управленческого начальника по кадрам – переменчивого, как погода, и неприятного типа, который тихо ненавидит меня, и я ему плачу той же монетой. Так вот, меняли, меняли у нас на Ачисайке радистов, слали то каких-то недоделков с подоночными душонками, то остервенелых романтиков, которые лишь читали о романтике, но толком не знали, почем она килограмм, а мы донимали начальство, чтоб дали нам постоянных, надежных ребят. И вот присылают одного парня из местных. Радистом он оказался никудышным, а человеком совсем паршивым. Как отдежурит, так к родне. Дело дошло до того, что без разрешения стал спускаться вниз и пропускать дежурства. А станция ранней весной начала разворачиваться. Мы с Каримом совсем зашились – устанавливали в агрегатной новые двигатели, монтировали силовые щиты, тянули электропроводку и т. п. Все это кроме дежурств. А я еще копал погреб, камни из ямы вытаскивал, и у меня от этой работы ворот гимнастерки отопрел. Ну вот. А наш «душа любезный» исчез на две недели. Я ходил к его родным, мне сказали, что он будто бы лег на операцию. Мы забеспокоились, начали звонить во все больницы – в Барскаус, Покровку, Пржевальск. Отвечают, что такого нет. Появился опухший от водки и с ходу послал меня подальше. Никаких больничных справок у него не было. Вышел скандал, и он втянул в это дело родню. Они ему нашептывают, настраивают против меня, и все, понимаешь, с этаким националистически-религиозным уклоном: «Ты мусульманин, и мы мусульмане. Ты больше на русского нажимай».

А тут наметилось у соседей событие. Один хороший такой и мудрый старик – он здорово на комузе играл и пел длинные киргизские былины – пригласил меня на праздник, на свежего барана, потому что собрался делать своему правнуку обрезание. Утром я прихожу принимать у нашего героя дежурство. Смотрю – спит на полу, ленты самописцев за целый месяц разбросаны, стекло на столе раздавлено. Надо срочно передавать среднесуточную температуру, выбирать максимальные-минимальные, а у него ничего не зафиксировано. Я разбудил его. Он сказал, что записывал на бумажке, но никак ее не найдет. Я психанул: «Знаешь что, ты пить пей, но дело делай!» Он меня опять послал. «Ух, – говорю, – сопля! Я ведь тебя старше почти на десять лет. Ты автомат только на картинке видел, а я уже успел забыть, как он надевается – через голову или через ноги». (Конечно, ты понимаешь, это я так – при случае сразу вспомню.)

Ну вот. Он хлопнул дверью, ушел. А я сделал все, освободился и решил пойти к деду. Меня там ждали и не начинали. Посмотрел я на торжество, выпил стакан и собрался уходить. Дед дал мне здоровый кусок баранины для всех. Выхожу, а на дворе стоят несколько киргизов и наш радист с ними. Он подошел ко мне и хряпнул зажатым в кулаке камнем по брови и глазу. Я понял, что надо сдержаться, и тут впервые в жизни не дал сдачи. Молча повернулся и ушел. Прихожу, смываю кровь, а тут Карим: «В чем дело?» Я сказал, что выпил, упал и ударился. Карим убежал, и я подумал, что домой, а он, оказывается, туда. Те ему скрутили руки и отходили на совесть. Прилетает он на станцию, хватает топор – и назад. Я за ним. Догнать не смог, и нас там взяли в оборот. Мне меньше досталось, потому что я половчей, изворачивался, отбивался как мог, но спину мне сильно исхлестали камчой. А Карима свалили и долго пинали сапогами. Он потом неделю лежал.

Карим поклялся, что все равно отомстит, но тут стали ходить толпой родные радиста, упрашивали не поднимать дела, сам он плакал, предлагал Кариму часы, а мне две нейлоновые рубашки. Я сказал: «Уходи, не хочу тебя видеть, ты такой даже родне своей не нужен». Потом приехали из управления, куда уже отправили клеветническую бумагу на нас с Каримом за десятью подписями. И что мы ни говорили, этот начальник кадров пришил нам ошибки в отношениях с местным населением и уволил. Вот как все получилось, и ничему другому ты не верь.