Собор Парижской Богоматери (сборник) - Виктор Гюго

В этом ужасном положении архидьякон не произнес ни слова, не издал ни единого стона. Он только извивался, держась за водосток и употребляя неимоверные усилия, чтобы снова подняться на балюстраду. Но руки скользили по граниту, ноги напрасно царапали почерневшую стену, ища, за что зацепиться. Лица, всходившие на башни собора Богоматери, знают, что непосредственно под балюстрадой – каменный откос. На этом-то откосе и старался удержаться несчастный архидьякон. Он имел дело не с отвесной стеной, а со стеной, убегавшей из-под его ног.

Стоило Квазимодо только протянуть руку, и он мог бы вытащить Клода из пропасти, но горбун даже не смотрел на него. Он смотрел на площадь. Он смотрел на виселицу. Он смотрел на цыганку.

Глухой оперся о балюстраду на том самом месте, где за минуту перед тем был священник. Не сводя взора с единственного явления, существовавшего для него в эту минуту, он стоял неподвижно, не произнося ни звука, как человек, пораженный громом, и слезы ручьем лились из его единственного глаза, пролившего до сих пор лишь одну слезу.

Архидьякон между тем тяжело переводил дух. С его лысого лба пот катился градом, ногти пятнили кровью камень, колени обдирались о стену. Он чувствовал, как его сутана, зацепившаяся за трубу, трещала и рвалась при каждом его усилии. К довершению несчастий, труба оканчивалась свинцовым желобом, гнувшимся под тяжестью его тела. Архидьякон чувствовал, что желоб медленно сгибается. Несчастный сознавал, что, как только его руки откажутся служить ему, как только сутана разорвется, а свинец согнется, ему придется упасть, и ужас леденил его до мозга костей. Иногда он с помутившимися мыслями поглядывал на подобие узенькой площадки, которую футах в десяти пониже образовало какое-то архитектурное украшение, и от всей своей измученной души молил небо дать ему окончить жизнь на этом пространстве в два квадратных фута, хотя бы ему пришлось пробыть на нем сто лет. Один раз он взглянул вниз – на площадь, в пропасть. Когда он поднял голову, глаза его были закрыты и волосы стояли дыбом.

Было что-то ужасное в молчании этих двоих людей. Между тем как архидьякон мучился в нескольких шагах от Квазимодо, звонарь плакал, глядя на Гревскую площадь.

Архидьякон, видя, что все его усилия только колеблют его ненадежную опору, решил больше не шевелиться. Он обхватил водосток, едва переводя дух, не шевелясь, без всякого другого движения, кроме судорожного сокращения мускулов живота, которое испытываешь во сне, когда кажется, что падаешь. Его неподвижные глаза были болезненно расширены, как бы от удивления. Однако почва мало-помалу начинала уходить из-под него; его пальцы скользили по трубе. Он все более и более чувствовал увеличивавшуюся слабость рук и тяжесть своего тела. Свинцовая труба, поддерживавшая его, с каждой минутой все больше сгибалась, наклоняясь к бездне.

Он видел под собой ужасное зрелище: кровлю церкви Сен-Жан-ле-Рон, которая казалась ему маленькой, как пополам согнутая карта. Он смотрел поочередно на все бесстрастные изваяния, украшавшие башни и висевшие, как он, над бездной, но не испытывавшие ни ужаса за себя, ни жалости к нему. Все вокруг него было из камня: перед его глазами – чудовища с раскрытыми пастями, внизу, в глубине, – мостовая, над головой – плачущий Квазимодо.

На площадке перед собором собралось несколько любопытных, преспокойно рассуждавших, какой безумец нашел себе такую странную забаву. Священник слышал, как они говорили, – звук их голосов ясно долетал до него: «Да он себе сломает шею!»

Квазимодо плакал.

Наконец архидьякон, полный бешенства и ужаса, понял, что все бесполезно. Однако он собрал остаток своих сил для последнего усилия. Он привстал на желобе, оттолкнулся от стены коленями, зацепился руками за щель в камнях и успел вскарабкаться приблизительно на один фут. Но от этого резкого движения свинцовая труба вдруг согнулась крючком. В ту же минуту сутана разорвалась сверху донизу. Тогда, чувствуя, что у него нет уже опоры снизу, что его поддерживают только немеющие руки, несчастный закрыл глаза и выпустил из рук желоб. Он упал.

Квазимодо смотрел, как он падает.

Падение с такой высоты редко бывает совершенно отвесным. Полетев в пространство, архидьякон сначала падал головой вниз с распростертыми руками, затем несколько раз перевернулся в воздухе. Ветер отнес его на крышу одного из домов, о которую несчастный ударился. Однако он был еще жив, когда упал на эту крышу. Звонарь видел, как он еще пытался удержаться за конек ногтями. Но плоскость была слишком поката, и у него не хватило сил. Он быстро покатился с крыши, как оторвавшаяся черепица, и грохнулся о мостовую. Тут он уже не шевелился.

Тогда Квазимодо поднял свой взор на цыганку, тело которой качалось на виселице и подергивалось под белой одеждой в последних судорогах. Затем он взглянул вниз на архидьякона, лежавшего у основания башни и уже потерявшего всякий человеческий образ, и проговорил с рыданием, вырвавшимся из глубины души:

– Вот все, что я любил!

III. Женитьба Феба

Под вечер этого же дня, когда епископские пристава подняли на площади изувеченный труп архидьякона, Квазимодо исчез из собора Богоматери.

Об этом происшествии ходили разные слухи. Никто не сомневался, что наступил тот день, когда, в силу их договора, дьявол, то есть Квазимодо, должен был унести Клода Фролло, то есть колдуна. Предполагали, что он разбил тело, чтобы унести душу, подобно тому как обезьяны разбивают скорлупу, чтобы съесть орех.

Поэтому архидьякона не похоронили в освященной земле.

Людовик XI умер годом позже, в августе 1483 года.

Что касается Пьера Гренгуара, то ему удалось спасти козочку и он добился успеха как драматург. По-видимому, попытав свои силы в астрологии, философии, архитектуре и герметике, – словом, во всех безумствах, – он вернулся к трагедии, самой безумной из них всех. Он называл это «трагическим концом». Вот что мы читаем о его драматических успехах в 1483 году в отчетах городского управления: «Уплачено Жеану Маршену и Пьеру Гренгуару, плотнику и сочинителю, сочинившим и поставившим мистерию, представленную в парижском Шатлэ по случаю въезда господина легата, на вознаграждение действующих лиц, на снабжение их костюмами, как того требовала мистерия, а также за сооружение необходимых подмостков, за все – сто ливров».

Феб Шатопер тоже «кончил трагически» – он женился.

IV. Женитьба Квазимодо

Мы только что говорили, что Квазимодо исчез из собора Богоматери в день смерти цыганки и архидьякона. Его действительно больше не видали; никто не знал, что с ним сталось.

В ночь после казни Эсмеральды палачи сняли ее тело с виселицы и, по обычаю, отнесли его в монфоконский склеп.

Монфокон, по словам Соваля, «был самой древней и самой великолепной виселицей во всем королевстве». Между предместьями Тампль и Сен-Мартен, саженях в ста шестидесяти от стен Парижа, на расстоянии нескольких выстрелов из арбалета, на вершине пологого холма, поднимавшегося незаметно, но достаточно высокого, чтобы быть видимым на несколько лье в окружности, возвышалось здание странной формы, несколько похожее на кельтский кромлех, где также приносились человеческие жертвы.

Представьте себе на вершине известковой насыпи большой параллелепипед, сложенный из камней высотою в пятнадцать, шириною в тридцать, длиною в сорок футов, с дверью, наружным карнизом и площадкой наверху. На площадке возвышаются шестнадцать огромных столбов из неотесанного камня, высотою в тридцать футов, огибающих колоннадой три стороны массивного сооружения, служащего основанием и связанного наверху крепкими балками, с которых на известных промежутках спускаются цепи. На этих цепях висят скелеты. В окрестности, на равнине, – каменный крест и две второстепенные виселицы, кажущиеся двумя разветвлениями центральной виселицы. Над всем этим вечно кружатся стаи воронов. Вот каков Монфокон!

В конце пятнадцатого века огромная виселица, выстроенная в 1328 году, уже пришла в ветхость. Балки подгнили, цепи заржавели, столбы покрылись зеленой плесенью. Фундамент из тесаного камня весь расселся, и площадка, на которую уже не ступала человеческая нога, поросла травой.

Этот памятник вырисовывался страшным силуэтом на горизонте, особенно ночью, когда луна слабо освещала эти белые черепа или северный ветер задевал цепи и скелеты и раскачивал их в ночном полумраке. Этой одной виселицы было достаточно, чтобы придать всей окрестности зловещий вид.

Каменное здание, служившее основанием отвратительному сооружению, было пусто внутри. Там был устроен обширный склеп, запиравшийся старой, еле державшейся решеткой. В этот склеп бросали не только куски человеческих тел, спадавшие с цепей Монфокона, но также и тела всех несчастных, казненных на прочих виселицах Парижа. В этой глубокой могиле, где столько человеческих прахов, столько преступлений гнило вместе, сложили свои кости много невинных людей, начиная с невинного Ангеррана де Мариньи, обновившего монфоконскую виселицу, и кончая таким же невинным адмиралом Колиньи, завершившим вереницу казненных.