Марид Одран - Джордж Эффинджер

— Так ты думаешь — это поджог? — спросил я. Водитель уже захлопнул одну створку задних дверей.

— У меня есть доказательства, — сказал Кмузу, и водитель закрыл вторую створку.

Минуту спустя мы с Палочкой под вой сирены помчались по узким улочкам города. Папочка на носилках не шевелился. Он выглядел беззащитным и жалким. Мне тоже было муторно. Наверно, в наказание за то, что смеялся над Шестой гексаграммой.

Глава 12

Мать принесла мне фисташковых орехов и инжира, но глотать было все еще трудно.

— Тогда лучше отведай вот этого, — сказала она. — Я даже ложку принесла. — Она сняла крышку с пластиковой банки и поставила ее на тумбочку. В продолжение своего визита она была на редкость робкой и застенчивой.

Мне кололи обезболивающее, но сейчас Я не был в таком опьянении, Как случалось раньше. Небольшая доза соннеина из шприца-распылителя куда лучше, чем укол в глаз острой иголкой. У меня, разумеется, заблаговременно был припасен экспериментальный дэдди, блокирующий боль. Я мог включить его и оставаться при этом с абсолютно ясной и трезвой головой. Но включать его я не хотел. И своим заботливым докторам и сестрам я тоже ничего не сказал, потому что не получил бы наркотиков, узнай они… Короче, больница — слишком скучное место для трезвого человека.

Я приподнял голову с подушки.

— Что это? — хрипло спросил я, протягивая руку и принимая банку.

— Кислое верблюжье молоко. — сказала мать. — Тебе оно нравилось, когда ты болел. Когда ты был еще маленький. — В голосе матери мне послышалась совсем не свойственная ей нежность.

Кислое верблюжье молоко вовсе не такое блюдо, при виде которого вы бы подпрыгнули от радости. Я тоже не подпрыгнул. Но я ложку все-таки взял и притворился, что смакую эту кислятину, чтобы доставить радость маме. Может быть, она этим удовлетворится и уйдет. И тогда я вызову сестру и попрошу еще укольчик соннеина, чтобы хорошенько выспаться. В больницах хуже всего то, что приходится уверять всех окружающих в своем хорошем самочувствии и выслушивать посетителей, чьи истории болезней всегда оказываются драматичнее вашей собственной.

— Ты действительно переживал за меня, Марид? — спросила мать.

— Конечно, — сказал я, опять откидываясь на подушки. — Именно поэтому я и послал Кмузу узнать, не грозит ли тебе опасность.

Она грустно улыбнулась и покачала головой: — Наверное, было бы лучше, если бы я сгорела. Тогда тебе некого было бы стыдиться!

— Ну что ты говоришь, мам!

— Ладно, милый. — Она долго глядела на меня, не говоря ни слова. — Как твои ожоги?

Я пожал плечами и тут же вздрогнул от боли.

— Еще напоминают о себе. Сестры мажут меня какой-то белой гадостью два раза в день.

— Наверное, так надо. Пусть мажут.

— Хорошо, мам. Пусть. Молчание опять затягивалось.

— Знаешь, я должна тебе кое-что сказать, — заговорила она наконец. — Я была с тобой не совсем откровенной.

— Да? — Для меня это не было новостью, но я предпочел удержаться от скептических замечаний и выслушать сначала ее объяснения.

Мать опустила взор на свои руки, нервно мнущие льняной платок.

— Я знаю про Фридлендер Бея и Реда Абу Адиля гораздо больше, чем сказала тебе тогда.

— А-а-а…

Она взглянула на меня.

— Я знала их гораздо раньше. Еще до твоего рождения, совсем молодой. Тогда я была хорошенькой. Я хотела уехать из Сиди-бель-Аббис в какой-нибудь большой город, вроде Каира или Иерусалима, чтобы стать звездой голографии. Для этого я была готова носить модди, не такие, как у Хани Пилар, секс-бомбы, а что-нибудь вполне респектабельное.

— И Папочка или Абу Адиль пообещали помочь тебе пробиться?

Она снова посмотрела на свои руки.

— Я приехала сюда, в этот город. У меня не было денег, и поначалу я голодала. Потом встретила одного человека, который позаботился обо мне. Он-то и познакомил меня с Абу Адилем.

— И чем же помог тебе Абу Адиль?

Она взглянула на меня — теперь по ее щекам катились слезы.

— А ты как думаешь? — с горечью спросила она.

— Он обещал жениться на тебе? Она молча кивнула.

— И ты забеременела от него?

— Нет. В конце концов он просто посмеялся надо мной и купил мне обратный автобусный билет до Сиди-бель-Аббис. — Лицо ее исказилось от ярости. — Я ненавижу его, Марид!

Я кивнул, уже сожалея о том, что дал ей начать свою исповедь.

— Значит, Абу Адиль — не мой отец, да? А как насчет Фридлендер Бея?

— Папочка хорошо относился ко мне, когда я приехала в город. Поэтому я была рада услышать, что ты принят в его доме. Хотя ты и вправду разозлил меня тогда, в Алжире.

— Есть люди, которые ненавидят Фридлендер Бея, — сказал я.

Она вновь окинула меня взором и продолжила:

— В конце концов я вернулась в Сиди-бель-Аббис, где несколько лет спустя встретила твоего отца.

Годы летели. Потом родился ты. Когда ты немного подрос, мы уехали из Алжира. Прошло еще несколько лет. И вот однажды, уже после твоего приезда, я получила от Абу Адиля письмо. Он писал, что не забывает обо мне и хочет вновь увидеть меня.

Она опять замолчала, видимо, остановленная волнением.

— Я поверила ему, — сказала она наконец. — Не знаю почему. Может быть, я надеялась начать жизнь сначала, перечеркнув все потерянные годы, исправить ошибки. И вот — снова влипла.

Я зажмурился, потер глаза и снова заглянул в искаженное горем лицо.

— И что же ты сделала на этот раз?

— Я снова приехала к Абу Адилю в тот большой дворец среди трущоб. Поэтому-то я знаю все о нем и Умм Саад. Остерегайся этой женщины, мальчик. Она работает на Абу Адиля и замышляет погубить Папочку.

— Я знаю. Мать растерялась:

— Ты уже знаешь? Откуда? Я улыбнулся:

— Приятель Абу Адиля рассказал мне. Они уже списали эту даму в утиль. Она вычеркнута из их планов.

— Все равно, — предостерегающе подняв палец, сказала мать, — берегись ее. У нее теперь свои планы. Пожар — ее рук дело.

— Да, ж так думаю.

Ты знаешь что-нибудь о модди Абу Адиля? О его теперешнем модди?

— Да. Этот сукин сын Умар мне все рассказал. Я мог бы заполучить его на несколько минут.

Она глубокомысленно пожевала губами.

— Может быть, я для тебя могу что-нибудь сделать? Из нашей беседы я почерпнул немало важного для себя. Она, можно сказать, ответила на все мои вопросы.

— Ладно, мама, все это — пустяки, — постарался я успокоить ее.

Она опять заплакала.

— Я так виновата, Марид. Виновата во всем, что наделала, и еще в том, что была тебе плохой матерью.

О Боже, где мне было взять силы, чтобы перенести этот приступ раскаяния?

— Мне тоже очень жаль, мама, что я никогда не оказывал тебе должного уважения, — пробормотал я, удивляясь тому, что слова мои были совершенно искренними.

— Уважения, которого я никогда и не заслуживала.

Я замахал руками.

— Давай не будем выяснять, кто виноват больше. Помиримся — и все.

— Быть может, мы сможем начать новую жизнь? — робко предположила она.

В чем лично я сильно сомневался. Трудно начинать все заново после всего, что произошло между нами. Но я должен был дать ей такую возможность.

— Я готов, — откликнулся я. — Ты же знаешь, я не люблю вспоминать прошлое.

Она криво улыбнулась:

— Мне нравится жить у Папочки вместе с тобой, мой мальчик. Временами мне кажется, что я больше не вернусь в Алжир и… ну, ты понимаешь…

Я глубоко вздохнул.

— Мама, я обещаю тебе, — произнес я, — что ты никогда не вернешься к старой жизни. С сегодняшнего дня о тебе будет заботится твой сын.

Она встала и направилась ко мне с распростертыми объятиями, но я пока еще не был готов к проявлению сыновних чувств. У меня вообще с этим проблемы: я всегда был очень сдержан. Конечно, я позволил ей поцеловать меня в щеку и обнять. При этом она что-то пробормотала. Я слегка похлопал ее по спине. Это все, на что я был способен. После этого Эйнджел Монро снова села на свое место.

Она вздохнула:

— Я очень счастлива, Марид. Я не заслужила такого счастья. Мне не надо ничего, кроме обыкновенной, нормальной жизни.

Что бы ей стоило сказать мне об этом раньше?

— И чем бы ты хотела заниматься? — спросил я. Мать нахмурилась.

— Я даже не знаю. Чем-нибудь полезным. Каким-нибудь настоящим делом.

Я представил себе Эйнджел Монро в должности больничной разносчицы передач и немедленно отогнал это нелепое видение.

— Абу Адиль пригласил тебя в город шпионить за Палочкой, да?

— Да, я была полной идиоткой, поверив ему.

— И в каких же отношениях вы расстались? А шпионить за ним в нашу пользу тебе не будет в тягость?

— Я дала ему понять, что его идея мне не по душе, — задумчиво произнесла она. — Если я сейчас вернусь к нему, он может не поверить в мое раскаяние. А может, и поверит. У него большое самомнение. Все мужчины таковы: думают, что женщины ради них готовы броситься в огонь. Наверно, я смогу убедить его. — Она хитро улыбнулась. — Ведь я была хорошей актрисой. Халид даже говорил, что очень хорошей.