Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

который-де посетил обитель древних царей российских?»

68. Внутри

Жил Еремей в карантине и не очень-то тужил. Народ кругом попался с малолетства знакомый, простой донельзя и вовсе бесхитростный. Да и сам он таким завсегда был и остался, но отчасти ноне немного изнутри переменился, потому что знал, как помочь и, главное – что сказать. Нашему человеку, часто думал он, главное – сказать правильно. Тогда он и бояться перестанет, и любого ворога одолеть сможет. Даже такого зверя страшного, смертной косой алчно машущего, чуть не из Откровения. А Еремей теперь очень хорошо понимал, что происходит, и с ним как охранники, так и фельдшеры, разговаривали уважительно. Поскольку скоро нарушил Еремей заповедь важную о самоумалении и начал рассказывать без зазрения правду истинную, все, что он пережил. И мало, что рассказывать – доказывать стал и спорить.

Очень просто доказывал, поскольку христианские заповеди народ наш от века соблюдал лишь отчасти, а уж в карантине и вовсе перестал. Укоренился, значит, в пороке. Оттого шло вокруг сплошное пьянство и непотребство, причем совершенно открытое, бесстыдное, даже при малых детях. Хотя Еремей не во дворце воспитывался, знал, что детей по позорному делу никто и ранее не стеснялся, если только самую малость. Хорошо еще, если тряпицу повесят, прикроются. Говорили ему работные люди, мануфактурное тесто, что у них и такого стыда нет – привычные они, а тамошний поп только рад, ему от покаяний и епитимий главная выгода.

Так что творилось, куда ни глянь, самое что ни на есть вавилонское непотребство. Еремей сразу вспомнил Писание и царя Валтасара, коему вышняя рука прямо на пиру жестокое предсказание выписала. «Так мы ж не цари», – то и дело оправдывался он мысленно, только перед кем? Но вот было ему стыдно и все тут. Ибо если и не по-царски вел себя народ московский, то по-вавилонски. Крепко гулял, ничего и никого не жалел, а себя щадил в последнюю очередь. Кто думал, что не сегодня-завтра умрет, кто уже начинал избавление праздновать. А у нашего народа, понимал вдруг Еремей, горе, радость или неизвестность, – одним образом проявляется. И про болящих, а было их в лазарете известное число, все забыли. Только монах один, ветхий-ветхий, что лесной сморчок, воду им приносил и даже поил самолично. Но про него говорили: божий человек, его зараза не тронет, не то что нас, грешных. Доктор еще приезжал из города каждую неделю, и фельдшера назначил смотреть за больными, только тот не очень-то вокруг лазарета крутился, были у него, как у человека, к карантинным властям приближенного, и другие возможности, больше он здоровых любил, и на женской половине особенно.

Помирали болящие понемногу, но один выздоровел дня за два до наезда докторского. Доктор, его увидев, обрадовался, вывел на крыльцо, показал всем и объявил, что вот, не каждого язва убивает-то, смотрите, мол. И еще сказал во всю мочь своего лекарского голоса, что теперь Афанасий, Петров сын, заразе совершенно не подвластен, так чтоб знали сидельцы монастырские: кто ее, черную немочь, одолел, совсем иным способом будет к праотцам отправляться. И поручил тому счастливцу, Афанасию-то, за оставшимися больными ходить, и даже за отдельные деньги. Вынул из кармана монету, показал карантинному народу и Афанасию в ладонь прилюдно выложил. Не пугайтесь, рек, темные люди. А фельдшер прямо плясал от радости: теперь-то ему вовсе не было казенной надобности к больным заглядывать, ползти через овраг по тонкой жердочке.

И ведь не соврал же доктор. Восемь дней смотрел за больными Афанасий. Четверо померло, пятеро еще держались, двое новых свалились, неизвестные, их на фабрике никто и не видел – небось приблудились к кому и попали под облаву. «Зря их сюда привезли, из наших уже две недели никто не заболевал, пора нас на волю, а тут эти». Но Афанасий даже рад был. Доктор приехал, осмотрел обоих, подтвердил: чума, выдал Афанасию вперед – и тут без обмана – еще одну малую деньгу. А Афанасий даже первую монету по начальной слабости своей телесной – ну, сразу, как отпустила его зараза – не потратил. Не мог, значит, пить пока. А теперь достали ему из-за тына браги крепкой, сугревающей, раз такое дело. Да, вообще многое там через забор достать было можно. И хорошо набрался Афанасий, чересчур хорошо. Спотыкнулся, упал мимо тропинки, в канаву монастырскую и сломал шею. Ох, загрустил здесь фельдшер: опять без санитара остался лазарет, снова придется ему больных свидетельствовать, заразе страшной обратный раз подвергаться.

Вот тогда и сказал Еремей, что болел он уже чумой. Отскочили от него знакомцы последних дней карантинных, те, что вопросы ему задавали из Священного Писания да смотрели в рот с уважением. Понял здесь Еремей то присловье старое, горькое. Как заразного, подумал он, сторонятся меня люди православные. Только фельдшер один прыгнул к нему с распростертыми объятиями и чуть не целуя в лазарет повел.

От мзды Еремей сразу отказался, хоть фельдшер ему и пообещал некоторую из собственного заработка копейку. Нет, и все тут. И доктору свое твердое решение повторил. Удивился доктор. Но спорить не стал. Сказал только охране, чтоб кормили Еремея получше, а пить чтобы – ни-ни. Но Еремей и раньше не много пивал, а с тех пор, как приключилась с ним хворь жестокая, совсем к зелену вину интерес утратил.

Не то, что Афанасий покойный. Значит, не в одной заразе дело. Другие, получается, нужны резоны, чтобы о чарке позабыть. Мало от язвы излечиться, мало.

69. Подготовка

Доктор Ревенштрем не торопился. Больные никуда не денутся, рассуждал он, найдется кто-нибудь в нужном состоянии, как приказано, почти предсмертном, без малейшей надежды. Не в том карантине, так в этом. Успела его осенить еще мысль: лечить надо не в лазарете и не в одном из больших карантинов, а обратиться на карантин вторичный, туда, где содержались люди, уже проведшие после изоляции не менее месяца. Согласно полицейским отчетам, к которым он как член эпидемической комиссии, образованной приказом деятельного генерал-поручика, имел доступ, заболеваемость и смертность там были гораздо ниже. Значит, и опыт получится чище, ибо меньше опасность многократного заражения, сформулировал про себя доктор, и, подумал он невзначай, самому ему опасность тоже окажется в сокращении. Дальнейшее получилось само собой. Вот что значит сила практического мышления.

Этот монастырь был на тюрьму совсем не похож, люди там улыбались, знали, что в рубашке родились. Помогали с радостью. И бадью легко нашли для лечебного эксперимента точно такую, как нужно, чтоб цельного человека зараз погрузить. Не то из-под овощей квашеных, не