Атлантида - Герхарт Гауптман

День был жаркий и безоблачный. И хотя легкая дымка застилала солнце, оно все же слепило и раздражало глаза. Не было ни ветерка, и даже близящийся вечер не обещал прохлады. Остров лежал среди неподвижной глади воды. Маленькие бухты на восточном берегу дышали зловонными испарениями. То было место, где пресная вода из устья Одера смешивается с солоноватой водой Остзее и откладывает осадочные продукты. На мелководье буйно росли водоросли. Не пройдет и столетия, как остров искрошится и уйдет под воду со всеми своими моренными отложениями, глиной и гранитными валунами. Тут будут болотистые равнины, а потом, когда завершится общее обмеление, сухие луга и поля.

Беседуя обо всем этом, друзья добрались до небольшого лесочка с искривленными и изломанными деревьями, беспорядочные заросли которых свидетельствовали о жестокой борьбе со стихиями. Кругом была крапива в человеческий рост и прочий бурьян, спутанные ветви кустарника, а по земле змеились потрескавшиеся мощные корневища. Вся эта одичавшая растительность словно кричала криком боли, тупого сопротивления и даже отчаяния. Правда, из двоих друзей слышал его только Эразм, которому он напоминал о всеобщей страшной судьбе, заставляя забыть о своей — частной и незначительной.

Благодаря целительному сну душа Эразма снова раскрылась навстречу жизни, и он теперь был уже очень далек — и во временном, и в пространственном смысле, — от того состояния, в котором пребывал засыпая. Какое же из этих двух состояний более отвечает его сокровенным желаниям, спросил он себя. И, подумав, решил — теперешнее, естественное и простое. Бегство привело его в свое время в Границ в дом вдовы смотрителя, где он надеялся обрести покой, другое бегство привело его сюда, ибо он не нашел того, чего искал, в Границе. Если бы можно было арендовать на девяносто девять лет вот этот остров, возвести тут простые и надежные жилые и хозяйственные постройки и обрабатывать глинистую землю с усердием и знанием дела, то он, верно, сумел бы наконец обрести свое истинное призвание, вызвать к жизни здоровые силы и вести подлинно мужское существование. И тогда, подумал он, удалось бы избавиться от всяких химер и пустых фантазий, которые высасывают из тебя последние силы.

А что, если бы я заболел и остался здесь, в маленькой комнате на постоялом дворе? Это было бы спасительным force majeure,[145] и мне не пришлось бы возвращаться в страшный водоворот Граница. Теперь болезнь казалась ему единственным средством вырваться из хаоса и сумятицы княжеской резиденции. Остров стал для него символом благословенной смерти, которая принесет отдохновение от усталости и утомления жизнью. Как найти в себе силы снова вернуться к совершенно опостылевшей ему деятельности? Впрочем, подобные чувства в отношении границкого театра и всего с ним связанного посещали его уже не раз. Его порой пугало и отталкивало именно то, что обычно так восхищало и привлекало в сценическом искусстве. И тогда эта мнимая реальность рождала в нем страх и вызывала дурноту, так что ему даже приходилось отирать холодный пот со лба. Пес, до которого дотронулись, отряхивается. Так и Эразм хотел, купаясь перед ужином, смыть с себя и воображаемого, выдуманного Гамлета с его выдуманной судьбой, и воспоминания о наигранных чувствах и страстях кучки праздных полуидиотов, какими ему сейчас представлялись актеры, — но сделать это ему никак не удавалось.

Если бы он и в самом деле заболел — пульс был частый и, судя по всему, температура была высокой — и над постановкой «Гамлета» стал работать Георги, все равно этот остров, к сожалению, находится не на краю света, и сюда так же легко, как и он сам, доберутся и Китти, и Ирина, и принцесса Дитта. Стоит только вообразить, какие сцены будут разыгрываться тогда возле его постели! Ужиная вместе с Рейманом, Эразм снова и снова безуспешно пытался понять, какая же из трех женщин ему действительно нужна, пока приятное застолье, несколько бутылок вина и окружающая природа не увели его мысли от мелких забот в некую более возвышенную область бытия.

Северное небо, в эту пору никогда не темнеющее, было к тому же освещено луной. В магических сумерках друзья сидели за столом, чуть ниже их ног расстилалась водная гладь. Рейман веселился от души, было видно, какую радость доставила ему случайная встреча с другом. Эразм подумал о том, что прежде он даже не догадывался, сколь пылкую и сердечную привязанность испытывает к нему друг юности. Сейчас ему казалось почти чудом то, что в минуты глубочайшего душевного смятения ему был ниспослан этот Горацио. Конечно же, Рейман, а вовсе не Жетро был его Горацио — и думая об этом, Эразм невольно снова отождествил себя с демоническим образом Гамлета.

И это превращение помогло ему открыть свое сердце Горацио — Рейману. До сих пор он позволял себе это только в письмах тетушке Матильде, да и то в той лишь мере, в какой это допустимо в посланиях, адресованных пожилой старой деве.

— Ты даже не представляешь, Рейман, какой нереальной и странной кажется мне моя собственная жизнь. Там, в Границе, куда я сбежал ото всех на свете, даже от жены и детей, чтобы вновь обрести себя, я стал словно чужим самому себе. Я похож на марионетку. Я больше не волен распоряжаться своим телом, а дух мой превратился в какой-то чуждый мне механизм. Мне приходится бегать и прыгать, когда я этого вовсе не желаю, и напротив, меня держат на привязи, когда мне хочется стремглав убежать прочь. Я терпеливо позволяю осыпать себя милостями, хотя сам никогда не стал бы добиваться их. Правда, именно там я открыл в себе нечто новое — способности, которые можно обращать в деньги и славу. Я кое-что могу. Я умею кое-что такое, чему никогда не учился.

В этом деле я далеко превосхожу тех, кто в поте лица своего долгие годы добивается успеха. Но само дело отвращает меня так, словно в своем прежнем рождении я уже занимался им до полного изнеможения. Успехи в этой области не радуют меня, они рождают во мне печаль. То же самое и с «Гамлетом». Как только я погружаюсь в эту пьесу, она так зачаровывает меня, что Гамлетово отвращение к жизни вызывает во мне жажду самоуничтожения. Я страшусь честолюбия, которое несколько недель назад явственно проявилось в моей душе и которого оттуда, верно, уже не выкорчевать. Я думаю о плодах своего честолюбия с робостью, близкой к трусости, даже если плоды эти и принесут мне славу и почет. Мне хотелось бы оставаться в тени. Уединенная, спокойная жизнь — вот к чему я стремлюсь. Жизнь — это боль. Боль и жизнь — одно и то же. Напряжение нервов — это молекулярное раздражение, которое передается с одного конца на другой. Жизнь основана на раздражении. Раздражение — почти то же, что рана: значит, жизнь состоит из ран, а раны — это снова боль. Тот, кому доводилось перенести тяжелую болезнь, хорошо знает: любое вкусовое раздражение больному отвратительно. Он закрывает глаза, ибо сетчатка не может вынести света. Громкий звук ранит слух. И даже если нежный голос поет приятную народную мелодию, больной затыкает уши и разражается рыданиями.

Рейман весело рассмеялся и заявил, что, на его взгляд, вредно так много думать.

— Я всегда говорил тебе, что ты слишком много думаешь, — продолжал он. — Нужно уметь принимать жизнь. Что до меня, то могу сказать, что постепенно обретаю все, чего ожидал от жизни. И я не страшусь ее. Впрочем, у меня есть одно большое преимущество: я высоко не мечу. И не сравниваю себя с теми, в ком, как в тебе, все бурлит и клокочет. Возможно, тебя ждет великое призвание и на тебя будет возложена какая-нибудь высокая миссия, которая сейчас пока лишь смутно заявляет о себе. В тебе царит какая-то безбрежность, тогда как я чувствую себя вполне уверенно, с приятностью думая о предписанном мне долге.

— Я завидую тебе, — сказал Эразм, — искренне и в самом лучшем смысле. Я же порой являю собой сплошные терзания. Хотя следовало бы считать величайшим счастьем все, что происходит со мной при княжеском дворе. Это целые горы счастья, но они так высоки, что застят мне солнце. Это счастье свалилось на меня тяжким бременем, которое я, подобно Гансу Счастливчику, готов сбросить в ближайший колодец. Счастье липнет ко мне, точно репейник. Оно расправляет мне крылья, но взлететь я не в силах, как не может взлететь муха, увязшая в сладостном, но липком меду. Когда Эразм уверился в том, что друг его будет нем как могила, он поведал ему о своей жене, об Ирине Белль и даже о принцессе Дитте. Его радовало, что Рейман слушает его весело, без тени беспокойства. Ну что ж, раз уж Эразму все равно не избежать завтрашней встречи с женой, то он должен изловчиться и решить этот щекотливый вопрос, не теряя чувства юмора. Глядя на все со стороны и пребывая в самом добром расположении духа, Рейман заметил:

— Увы, на мою долю никогда ничего подобного не выпадало. А мне бы такая история доставила только удовольствие. Мы молоды, — добавил он в заключение, — а в молодости нужно хватать все, что дает нам жизнь.