И даже небо было нашим - Паоло Джордано

породу принадлежит компании, зарегистрированной на Кипре. И надо же: среди учредителей этой компании случайно оказалась жена Де Бартоломео. На кону миллионы.

На секунду он обернулся, словно желая проверить, едут ли за ним остальные. Машину слегка занесло к центру проезжей части.

– Мы и раньше подозревали, что он в сговоре с владельцем «Замка сарацинов». Это некто Наччи, ты, наверное, видела его по телевизору после тех событий.

– Да.

– Наччи сунул взятку Де Бартоломео за то, чтобы его оливковую рощу включили в план по вырубке. Там совершенно здоровые деревья. Мы с самого начала это знали, но у нас не было доказательств.

Другой парень показал ему что-то на экране телефона, он кивнул.

– А прошлой ночью этот Наччи был гостем Де Бартоломео на его яхте, в порту Леуки.

Второй парень стал водить большим пальцем по экрану, чтобы увеличить изображение.

– Он в больнице. Схватил пулю.

Даниэле хлопнул по рулю.

– Черт!

– Говорят, его только задело. Рана неопасная.

Даниэле глубоко вздохнул и снова посмотрел на меня в зеркало заднего вида.

– Мы пока не знаем подробностей. Только то, что они проникли на яхту во время праздника. Собрали на палубе всех, и гостей и команду. Но кое-кого они не заметили.

– Повара, – сказал другой парень.

Даниэле покачал головой.

– Он связался с береговой охраной. Те прибыли на место, и началась перестрелка между ними и людьми, захватившими яхту.

– Кто это был? – спросила я.

Но Даниэле как будто не слышал.

– Это было неправильно.

– Кто это был, Даниэле?

Я просунула голову между спинками передних сидений.

– Это их методы. Но не наши.

Я оперлась о спинку переднего кресла. На автостраде было много машин, и мы ехали зигзагами, обгоняя всех.

– Они взяли Данко, – сказал Даниэле. – Мы должны попасть в Лечче до того, как его перевезут в тюрьму.

Парень с телефоном остался в машине, а мы с Даниэле побежали к полицейскому управлению. Сразу после нашего приезда к зданию подрулили два полицейских автомобиля с включенными сиренами. На ступеньках перед входом собралась группа людей; сначала я подумала, что это журналисты, но потом, когда полицейские вытащили из машины человека в наручниках, взяли его с двух сторон под локти и Данко, а это был он, улыбнулся маленькой толпе своей дерзкой улыбкой, передние шеренги сомкнулись и образовали живую цепь. Я узнала несколько лиц, которые видела в карьере. Они стояли здесь, сцепившись за руки. Зазвучала песня, я уже слышала ее в тот вечер, но сейчас они пели очень громко, как будто это был боевой гимн.

Даниэле толкнул меня вперед, но я осталась на месте. Я смотрела на Данко, на торжествующий вид, с которым он шел к товарищам, смотрела, как они раскачиваются, словно канат на ветру, пятятся назад, но не повинуются полицейским, которые знаками приказывают им расступиться.

Даниэле снова подтолкнул меня вперед:

– Пошли!

– Нет.

– Он хотел бы этого!

Поняв, что я не двинусь с места, он побежал к манифестантам. Наверху лестницы стояли фотографы и щелкали затворами. Песня кончилась, наступила странная тишина, во время которой две группы людей выжидающе смотрели друг на друга. Ближе всего к активистам стояли трое полицейских, позади, в нескольких шагах, между двумя другими полицейскими – Данко с опущенной головой. Он производил впечатление какого-то чужеродного элемента по отношению ко всему тому, что происходило вокруг него.

В этот момент он повернул голову в мою сторону. Он не искал меня взглядом, не удивился, когда заметил, словно ожидал увидеть именно на этом месте. Мгновение он смотрел на меня, затем его рот растянулся в улыбке, которая показалась мне полной грусти.

Приехали два броневика, оттуда высыпали полицейские в шлемах и бронежилетах из подразделения быстрого реагирования, которые без труда прорвали живую цепь. Образовался проход, через который провели Данко, и он исчез в дверях полицейского управления. Люди выкрикивали лозунги, проклинали полицию, один раз прозвучало имя Николы.

Вечером Наччи в больничной палате дал интервью, в котором рассказал, как три человека проникли на яхту и собрали всех на палубе, как обстановка накалилась и как один из нападавших выстрелил и ранил его в плечо. Затем он разволновался и не смог больше произнести ни слова, только рыдал перед телекамерой, которая продолжала его снимать.

В противоположность ему Данко за несколько дней не сказал ни слова. В новостях ежедневно сообщали о его молчании. Упорство Данко поражало многих, но не меня. В дальнейшем стало понятно, что тогда он только готовился к своему звездному часу. Уже после новогодних праздников он изложил собственную версию происшедшего, но настоял на том, чтобы сделать это по-своему. Он прочел перед судьей и журналистами заранее написанное заявление, потребовав, чтобы за все время чтения его ни разу не прерывали.

Он выглядел гораздо более ухоженным, чем когда я видела его у полицейского управления; рыжеватые волосы и борода окаймляли его белое лицо. На нем был серый костюм, а в нагрудном кармане вместо платка – веточка оливы, которую многие комментаторы приняли за католический символ мира.

Он читал уверенным, жестким голосом, взгляд его временами перебегал с текста заявления на судью, и в этом взгляде не было ничего похожего на страх. Он обращался к тем, кто присутствовал в зале суда, но и ко всем нам, зная, что мы впоследствии услышим его, зная, как нас много и какие истины он должен нам открыть. Он прочел свое письмо из тюрьмы не как исповедь, не как акт капитуляции, а как программную речь, которую, вероятно, не раз прорабатывал в своем могучем воображении.

Он рассказал о заговоре против апулийских олив, примерно то же, что рассказывал мне Даниэле, но более возвышенно, в духе эпической поэмы. Говорил о «Замке сарацинов», о поле для гольфа и о генно-модифицированных породах, создаваемых «для обогащения капиталистов, все более безответственных, алчных и безжалостных».

Рядом с ним был его адвокат, такой молодой и так похожий на него, что их можно было принять за братьев. Он сидел, скрестив на груди руки, с вызывающим видом, словно гордясь тем, что представляет интересы такого известного человека.

Тем же бесстрастным тоном Данко заявил, что не назовет имен сообщников. Но не он стрелял в Наччи, которому пулей оцарапало плечо. Ему всегда претило брать в руки оружие. И все же эти имена прозвучали, они перелетали из уст в уста, заполняя зал суда, который он превратил в свою трибуну, и тысячи домов, где люди услышали их по телевизору, как несколько месяцев назад услышали крик Флорианы. Бернардо Колуччи и Джулиана Манчини, имена, которые люди выучили наизусть и которые они не скоро забудут.

– По поводу