Иуда - Ульяна Соболева

нежно розовые, а ресницы на кончиках светло-рыжие. И башню сносит. Срывает к такой-то матери. Хочется ее. Кусочек. Один глоток. Просто тронуть кончиком языка. Узнать какая она на вкус…мечта. Чужая.

(с) Ульяна Соболева. Подонок

Мы с матерью жили паршиво. Нет, не так, чтоб от зарплаты до зарплаты, а по-настоящему паршиво. Она работала уборщицей и снимала комнату у своей начальницы. Ту звали тетя Валя. Она владела клининговой компанией и платила таким, как моя мать, десять процентов от заработка. Нет, сама бы мама не нашла работу. Ее нигде не брали с ребенком, мать одиночку без образования, приехавшую из какого-то Мухосранска в столицу учиться.

Отец… а черт его знает, кем он был. Мать про него не рассказывала, а я не спрашивал. Зачем? Байки о том, что он военный и погиб при исполнении, меня бы не устроили. Я был тем, кому лапшу на уши не повесишь. А рассказывать о том, что она его любила, а он ее бросил…ну такое. Мама была очень скупой на разговоры, ласки и не стремилась меня умаслить сказками.

Позже я узнал, что ее трахнул какой-то ублюдок-мажорик. Она понадеялась, что он примет ребенка, но ее и на порог его дома не впустили. Из общежития выгнали, учебу она бросила.

Я рос в суровой реальности, и когда к ней приходили мужики, а они периодически случались, они не стеснялись скрипеть кроватью и выкрикивать всякие пошлости. Иногда дверь оставалась открытой. Смотрел ли я? Да, пару раз смотрел. Потом блевал в унитаз. Потом ревел и хотел убить мужика, который причинял маме боль…Потом узнал, чем именно они занимаются и…ничего. Просто принял, как часть жизни. Собаки е*утся, кошки и люди тоже. Мама человек, как бы это прискорбно ни было в данном ракурсе. Она не святая, и вообще святых не бывает.

От того, что они делают там у нее в спальне, появляются дети. Дети появляются, а мужики исчезают. Я помню, как мать бегала в туалет и ее тошнило по утрам.

— Мы так не договаривались! — шипела на нее тетя Валя и потряхивала своей рыжей шевелюрой с мелкими кудряшками, — Мне еще один выб*ядок не нужен. Я тебя взяла с одним. Притянешь еще одного, орать будет, работать ты не сможешь. Я тебя выгоню, на хрен! Или в опеку стукну, и отберут обоих. Думаешь, я не знаю, как ты прикладываешься к бутылке?

Это знали все. И я тоже. Но…я прощал маме все. И спиртное в том числе. Потому что пьяная она становилась добрее. Она звала меня к себе, сажала на колени и рассказывала про свое детство, про бабушку, которую сбила машина, про деда, вернувшегося с войны одноногим и пережившего бабушку всего на пару месяцев. Она даже пела мне песни. У нее был красивый голос…когда-то ей пророчили будущее певицы, но…не повезло.

— Так…сроки уже. К кому я пойду, да и денег таких нет.

— Вот…Ей позвони и сходи. Бутылку я дам. И не смей меня обманывать. Завтра же вылетишь на улицу и ты, и выродок твой. Сделаю так, что никто на работу не возьмет.

— Так сроки уже…

— Сама виновата! Думать надо было. Пацан у тебя есть. На херувимчика похож. Красавец. Кукленок, а не пацан. Такая красота…редко встретишь. Вырастет, сам тебе деньги таскать будет.

После разговора с Валей мать пропала на сутки, а когда появилась, то на четвереньках поднялась по ступеням и упала в коридоре. Ее ляжки были залиты кровью, и сама она походила на смерть.

Аборт ей сделала какая-то бабка за бутылку самогона. Сделала так, что мать чуть не умерла. Дня два я ухаживал за ней полумертвой, выносил тряпки с кровью и сгустками, и кусками мяса, поил водой, варил бульончики, а потом она уснула и никак не просыпалась. Я побежал к соседям и вызвал скорую. Мать забрали, и ее очень долго не было дома.

Меня тогда кормила тетя Валя. Мадам лет сорока пяти с торчащими в разные стороны рыжими волосами, рыбьими глазами и рыхлым телом с ямочками. Телом, которое она любила выставлять напоказ. Свои жирные сиськи, ляжки, красить губы ярко-красным. Она жила в роскошном доме рядом с нашим однокомнатным сараем. Роскошным для меня по тем меркам.

— Херувимчик…Какой же ты. И реснички, и глазки, — а сама языком губы свои облизывает, — иди покормлю, пока мамки нет. Вареничков отварила со сметанкой. Иди.

Когда мать вернулась, бутылка в ее руках начала появляться намного чаще, чем раньше. Однажды она посадила меня перед собой пьяная, шатающаяся на перекошенном стуле.

— Я ведь хотела…того ребенка. Я даже перестала пить. Срок большой был. Шестой месяц. Упустила. Жизнь у меня такая. Днем поликлиника, вечером ресторан, в пятницу и субботу дома. Некогда следить. Подумала, в деревню уедем все втроем. Рожу, государство денег даст, и уедем. Там попробую что-то найти. Я и на тракторе могу, и дояркой. Только продержаться бы, дождаться родов, немного подсобрать. А она…сука рыжая. Она меня за горло взяла. Сестра у тебя могла быть…живая родилась. А теперь никого и никогда. Пустая я. Дырка внутри. Все вырезали.

— У тебя есть я…

— До поры до времени. Вырастешь и свалишь, как все мужики… а девочка, она бы со мной была.

Когда мне было тринадцать, Валя позвала меня к себе в дом. Угостила чаем, шоколадом и налила виски. Тогда она рассказала мне, что моя мать проворовалась и украла у одной из врачей деньги из кармана халата. Вычтет она эту сумму из зарплаты…НО…тогда моя мать не сможет заплатить за квартиру. А однокомнатная нужна всем, особенно в столице, и отдать она ее может в три раза дороже.

— И как же быть? — спросил я.

— Сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— Нормально. Пошли.

И поманила меня к себе в комнату….

За долги я расплачивался пару раз в неделю после уроков, когда матери дома не было. Потом шел в душ, долго мылся, терся мочалкой…первое время блевал, тер язык зубной щеткой, засовывал пальцы поглубже в горло, чтобы очиститься. Мне повсюду воняло мерзким запахом рыхлого тела тети Вали.

Однажды она позвала меня к себе…и оказалась там не одна, а с каким-то мужиком. Я ходил на бокс, в школе. Хорошо ходил, прилежно. Был лучшим. Поэтому мужику я сломал нос и одно ребро. А через день спалил дом тети Вали.

— Иуда! Сукин сын! Я ж тебя кормила ублюдка! Сволочь!

Орала, захлебываясь слюнями и соплями рыжая Валя, а я смотрел, как горит крыша ее дома, и представлял, что точно так же могла