Из недавнего прошлого одной усадьбы - Юрий Олсуфьев

Дома С<оня> уже отобедала: ей подавала Дуня, жена Феодора, что было крупным нарушением буецкого этикета; но вот уже смеркается, и мороз крепнет; Сергий, переодевшись, привычным жестом задергивает занавеси в гостиной и зажигает лампы, а там – чтение, тихие беседы и долгие, долгие думы…

Однако лесник Артамон завел меня в чащу воспоминаний, и я поспешу вернуться к описанию кабинета. На той же стене, но ближе к северо-восточному углу была большая фотография в широкой черной раме с портрета дядюшки графа Алексея Васильевича Олсуфьева, только что выпущенного из Пажеского корпуса в лейб-гусары; это было перед самой венгерской кампанией, в которой дядя принимал участие. В промежутке между упомянутым углом и печью стоял большой резной диван-ларь темного дерева[38] с прямой спинкой, ита льянской работы XVII века, вывезенный моими родителями из Италии. Над ним висела старая французская гравюра – «Les baigneuses» [ «Купальщицы»], в черной рамке, затем другая гравюра, тоже старая французская – праздник Вакха, и два маленьких этюда Стеллецкого: группа из картины Ghirlandaio и средневековая золоченая статуя Мадонны в Limoges; оба этих талантливых наброска были подарены нам Стеллецким в 912 году в Ракше, у Комаровских[39], где Дмитрий Семенович вместе с Комаровским тогда писали иконостас для Куликовской церкви и куда этим летом мы с С<оней> и сыном ездили их повидать. В. Комаровский в то время недавно женился на двоюродной сестре С<они> – на В<арваре> С<амариной>.

За печью стоял дубовый шкаф со стеклянными дверцами для ружей и охотничьих принадлежностей, а на нем стояло чучело фазана, убитого мною как-то в Гатчине, куда я в молодые годы приглашался к в<еликому> к<нязю> М<ихаилу> А<лександровичу> и в<еликой> к<няжне> О <льге> А<лександровне> по воскресеньям. В этих охотах принимали участие, кроме меня, князь Д. Б. Голицын, ловчие государя В. Р. Диц и Ларька Воронцов (граф Илларион Илларионович). В эти юные годы я дружен был не столько с в<еликим> к<нязем> М<ихаилом> А<лександровичем>, как с в<еликой> к<ня>ж<ною> О<льгой> А<лександров ной>. Ко мне с большой ласкою и исключительной милостью относилась и императрица М<ария> Ф<еодоровна>. Несмотря на мой юношеский возраст и<мператри>ца любила со мною беседовать; это бывало за чаем или в ее небольшой гостиной на самом верху Аничкина дворца с окнами на Невский проспект. Помню, как вскоре после убийства Сипягина я оказался у в<еликого> к<нязя> М<ихаила> А<лександровича> и был позван к и<мператри>це. Я был тогда студентом университета. И<мператри>ца расспрашивала меня о настроениях студенчества и говорила о тех лишних тратах, которые, по ее мнению, позволял себе покойный министр, например, по отделке им своей квартиры в русском стиле на казенные средства, причем, говоря о министрах, употребляла выражение «они», как о чем-<то> обособленном и самодовлеющем.

Софья Владимировна Олсуфьева с сыном Мишей. Около 1904. Частное собрание, Москва

Юрий Александрович Олсуфьев с сыном Мишей. Около 1904. Частное собрание, Москва

В имении Безобразовых-Комаровских Ракша Моршанского уезда Тамбов ской губернии. Слева направо: Д. С. Стеллецкий, С. В. Олсуфьева, С. П. Мансуров, Ю. А. Олсуфьев и Владимир Комаровский. Июль 1912. Частное собрание, Москва

Бывая часто в Гатчине, Аничкином и Александрии, мне не раз приходилось близко видеть в интимном кругу г<осударя> и<мператора> Н<иколая> А<лександровича>. Раз как-то, еще гимназистом старших классов гимназии Мая, я был зван в Александрию и почему-то шел один приморской дорогой, когда неожиданно повстречался с г<осударем> и молодой и<мператрицей>. Г<осударь> поздоровался со мною и, обратившись к и<мператри>це, меня представил ей, сказав: «This is the young count Olsoufieff» [ «Это молодой граф Олсуфьев»]. В одну из встреч в Аничкином дворце г<осударь> горячо, ходя большими и порывистыми шагами по комнате, говорил мне о русском искусстве и особенно восторженно – о произведениях Нестерова. По окончании мною гимназии г<осударь> убеждал меня (это было в Александрии) не поступать в Московский университет, зараженный нигилизмом, а непременно в Петербургский; впрочем, я не знаю, почему г<осударь> говорил мне о Москве, когда мы жили в Петербурге, разве он только знал, что в Москве кончил курс мой отец.

Другой раз вспоминаю обед в Александрии у и<мператрицы> М<арии> Ф<еодо ровны>. Кроме ц<арской> семьи был только Сережа Шереметев (Сергий Владимирович, внук по матери в<еликой> к<няги>ни М<арии> Н<иколаевны>) и я. Г<осударь> остроумно рассказывал про какого-то губернского предводителя дворянства, который ежегодно при представлении повторял ему все тот же анекдот; после обеда (обед был на террасе) стало сыро и и<мператрица> А<лександра> Феодоровна заботливо просила г<осударя> надеть пальто.

Владимир Алексеевич Комаровский с женой Варварой Федоровной, урож денной Самариной. 1912. Частное собрание, Москва

Но воспоминания о царской семье заполнили бы целую тетрадь, здесь же упомяну еще, что студентом я был приглашен на свадьбу в<еликой> к<ня>жны О<льги> А<лександровны> в Гатчине. Накануне мы вдвоем с ней объезжали в двуколке ею любимые гатчинские места. Нам обоим было грустно. На другой день была свадьба и проводы молодых на вокзал; я так и слышу грустное «до свиданья» в<еликой> к<няги>ни с особым твердым и протяжным произношением слога «да». Позже мы были в переписке…, началась размолвка…, в<еликая> к<няги>ня писала мне: «I try to be good» [ «Я стараюсь быть добродетельной»], писала между прочим и про свадьбу в<еликой> к<няжны> Ирины А<лександ ровны> с Юсуповым: они оба ей не нравились и она противополагала Ирине А<лександровне> в<еликую> к<няжну> О<льгу> Н<иколаевну>, с которой, по выражению в<еликой> к<няги>ни, они были «одного теста». Последние годы переписка наша совсем было прекратилась, когда, неожиданно, в 16-м году я получил от нее открытку на английском языке, как и все ее письма, в запечатанном пакете через тульского воинского начальника, в которой она поздравляла меня со днем моего рождения (28 октября), говорила о сообщенном ей солдатами в госпитале з<аговоре> в армии против г<осударя> и просила меня что-нибудь сделать, чтобы предупредить. Письмо это в пакете должен был передать мне в Буйцах один раненый, который, не найдя меня дома, благоразумно отдал его тульскому воинскому начальнику, сообщив от кого; последний, не вскрывая пакета, не замедлил препроводить его мне при соответствующем отношении в Тифлис. Я был озадачен, что предпринять, и свез письмо кн. Орлову, который был тогда помощником наместника в<еликого> к<нязя> Н<иколая> Н<иколаевича>. Объяснив ему свои дружественные отношения с детства с в<еликой> к<няги>ней, я дал ему прочесть ее странное и, надо сознаться, наивное обращение ко мне. Орлов только пожал плечами, задумался и имел вид, что все равно сделать ничего нельзя…

В эту осень на Кавказ к в<еликому> к<нязю> Н<иколаю> Н<и-колаевичу> приезжал Гуч<ков> под предлогом осмотра санитарного состояния армии… Я к нему первый не поехал, и он у меня не был, ограничившись письмом с выражением любезности по поводу виденных им в Батуме учреждений Земского Союза. В это же приблизительно время в один из моих приездов в Москву по делам Союза кн. Г. Е. Львов меня подробно расспрашивал о в<еликом> к<нязе> М<ихаиле> А<лек сандровиче>…[40]

* * *

Между охотничьим шкафом и юго-восточным углом комнаты помещался огромный диван, построенный когда-то дома, кажется, Петром Лапиным, или Артемычем, как звали этого мастера на все руки: он был и обойщиком, и маляром, и переплетчиком; брат его Тимофей Артемыч, хромой, из «приказных» людей, был десятки лет буецким конторщиком; он нюхал табак с мятой и по вечерам прочитывал, кажется, все газеты, получаемые через нашу контору, а когда случайно, бывало, встретит в газете нашу фамилию, то, тщательно подчеркнув это место красными чернилами, торжествующе нес мне его показывать. Оба они давно умерли. Диван был покрыт бессарабскими коврами; над диваном по восточной и южной стене, образуя прямой угол, была полка из черного шлюзного дуба для фотографий, рисунков и мелких вещиц, на стене же за полкой, над диваном, висел тоже бессарабский ковер – черный, с узором, напоминавшим писанки; ковер огибал угол и закрывал все пространство между полкою и диваном. В углу висела икона великомученика Георгия на коне, написанная Цехановским, в небольшом киоте карельской березы. На полке стояли: фотография г<осударя> и<мпе ратора> Н<иколая> А<лександровича> с собственноручною надписью «Графу А. В. Олсу фьеву» (моему отцу); фотография в<еликого> к<нязя> М<ихаила> А<лександро вича> молодым артиллерийским офицером; карандашный рисунок Нерадовского – карикатура на моего двоюродного брата Д. А. (графа Д. А. Олсуфьева), Митя с выражением читает нам «Медного всадника»; затем группа молодежи на Таврическом катке: тут в<елики>е к<нязья> Кир<илл>, Бор<ис> и Анд<рей> В<ладимирови>чи, Звегинцевы, Горчаковы, Урусовы и я, мальчиком лет 12, с моим воспитателем Mr. Cobb. Как живо вспоминается это время в Петербурге: кончили завтракать, моя мать с длинными перчатками желтой замши и порт-картом [сумочка для визитных карточек] в руках спешит по визитам, карета уже подана, спешит и высокий выездной Феодор в длинной темно-синей ливрее с серебряными гербовыми пуговицами и цилиндре с кокардой; а мы с Mr. Cobb на извозчике отправляемся в Таврический дворец. Там придворный каток, куда допускались самые лишь тесно связанные со двором. Но нас знают, и бритый старик-швейцар, похожий на римского сенатора в красном, привычно-почтительно нам кланяется. В огромном вестибюле толпятся выездные лакеи приезжающих дам; мы проходим ряд запустелых зал, которые живо говорят о веке Екатерины и пышного князя Таврического… Но вот и последний зал, где услужливый придворный лакей в серой тужурке с золотыми пуговицами надевает мне коньки и подает мне мои санки; он называет меня: «Ваше сиятельство». Его все благодарят, но имени его никто не знает. Выхожу на ледовый спуск: тут все знакомые – и взрослые и дети.