Прелестные создания - Трейси Шевалье

Фанни любила красивые вещицы: куски матового кварца, полосатые камушки с вкраплениями пирита. Она называла их своими драгоценностями. И с удовольствием находила эти сокровища, но никогда не прикасалась к древним аммикам и белликам, хотя и знала, что они мне нужны. Она их боялась. «Мне они не нравятся», — говорила она с содроганием, причем никогда не объясняла толком почему; разве что, если я на нее нажимала, лепетала что-нибудь вроде: «Они противные» или «Мама говорит, что их разбросали злые волшебники». По ее словам, морской еж — это хлеб волшебников, и если положить его на полку, то молоко скиснет. А я рассказала ей, как учил меня папа: мол, аммики — это змеи, лишившиеся голов, беллики — молнии, которые сбрасывает на землю Бог, ну а грифеи — когти самого дьявола. Это испугало ее еще больше. Я-то понимала, что это всего лишь досужие россказни. Если бы дьявол потерял столько когтей, то у него должно было быть множество рук и ног. Ну а если бы из молнии могло получиться столько белликов, то ей пришлось бы длиться целый день. Но Фанни не могла представить себе такого, и ее никак не оставлял страх. Мне очень часто приходилось встречать таких же людей — боящихся того, чего они не понимают.

Но я любила Фанни, потому что в те времена она была единственной настоящей моей подругой. Нашу семью в Лайме не очень-то жаловали: интерес отца к окаменелостям представлялся людям странным. Даже маме, хотя она всегда защищала его, если слышала всякие толки о нем на городском рынке или возле церкви.

Но с Фанни мы расстались. Она так и не стала моей подругой, как бы много красивых камней ни приносила я ей со взморья. Дело было не только в том, что Миллеры с подозрительностью относились к окаменелостям, — с той же подозрительностью они относились и ко мне, особенно после того, как я стала помогать сестрам Филпот, над которыми подтрунивали все в городе: мол, настолько уж капризны эти лондонские дамочки, что не в состоянии выйти замуж даже в Лайме. Фанни ни за что не пошла бы со мной, если бы я отправилась на взморье с мисс Элизабет. Она все больше и больше злила меня, отпуская замечания насчет костлявого лица мисс Элизабет и дурацких тюрбанов мисс Маргарет, при этом указывая на то, что и у самой меня башмаки дырявые и под ногтями — глина. Я начала обижаться на нее. Подруги так не поступают.

Потом, когда однажды мы таки пошли с ней вдоль берега, Фанни была настолько угрюмой и замкнутой, что я, в отместку за такое ее настроение, позволила прибою отрезать нас от берега. Когда мы увидели, что последняя полоска песка перед утесом исчезла под пенящейся волной, Фанни принялась плакать. «Что нам теперь делать?» — рыдая, повторяла она снова и снова.

Я наблюдала за этим, не испытывая никакого желания ее утешить. «Можно пойти через воду вброд или взобраться к тропе на утесе, — сказала я. — Выбирай!» Что до меня, то мне совсем не хотелось идти вброд четверть мили вдоль утеса к тому мысу, где на возвышенности начинался город. Вода была холодной, море ходило ходуном, а я не умела плавать, но ей об этом не сказала. Фанни с испугом глазела и на пенящееся море, и на крутой подъем перед нами. «Что мне выбрать? — взвизгнула она. — Я не могу решить!»

Я дала ей еще немного поплакать, а потом повела вверх по тропе, подталкивая и таща ее до самого верха, туда, где проходит мощеная дорожка между Чармутом и Лаймом. Как только Фанни пришла в себя, она перестала смотреть в мою сторону, а когда мы приблизились к городу, бросилась бежать, а я и не попыталась ее догнать. Я никогда ни с кем не бывала жестока, и мне не нравилось то, как я поступила. Но именно тогда во мне зародилось чувство, которое никогда меня позже не покидало: чувство, что в Лайме я не вполне принадлежу к тому кругу людей, к которому мне следует принадлежать. Когда бы я ни сталкивалась с Фанни — в церкви, на Брод-стрит, у реки, — ее большие голубые глаза становились жесткими, как лед, покрывающий лужи, и, прикрывая рот ладонью, она что-то говорила обо мне своим новым подругам. Я чувствовала себя почти изгоем.

По-настоящему наши беды начались, когда мне было одиннадцать: в тот год мы потеряли папу. Говорят, он сам был виноват в том, что крайне неудачно упал однажды ночью, возвращаясь в Лайм по каменистой тропе. Он клялся, что не был пьян, но все мы, конечно, чувствовали запах спиртного. Ему повезло, что не разбился насмерть, но несколько месяцев он так и не вставал. Застекленные шкафы он делать не мог, а те антики, что находили мы с Джо, приносили нам сущие гроши, так что долг, который у нас и без того имелся, значительно увеличился. Мама говорила, что после того падения он ослаб настолько, что не смог противостоять простуде, которую подхватил несколько месяцев спустя.

Грустно мне было терять отца, но предаваться горю времени не было, потому что он оставил нас с большими долгами и без единого шиллинга в карманах — меня, Джо и маму, которая носила ребенка, родившегося через месяц после того, как мы похоронили папу. Нам с Джо пришлось поддерживать мать и едва ли не на руках внести ее в церковь на Кумб-стрит, где состоялся погребальный обряд. С обеих сторон прихватывая ее под руки, доставили мы туда маму, но что же за зрелище являли собою мы все, явившись на похороны, которые даже не могли оплатить! Пришлось проводить подписку по всему городу, и большинство жертвователей пришли посмотреть, на что они потратились.

Потом мы уложили маму в постель, и я отправилась на взморье, как делала почти каждый день, похороны там или не похороны, хотя все-таки подождала, чтобы мама уснула. Она расстроилась бы, если бы узнала, куда я иду. Для нее падение папы с утеса, когда ему надлежало быть в своей мастерской, было лишь Божьим свидетельством в пользу того, что нам не следует тратить так много времени на антики.

Я шла в сторону Чармута, следя за приливом, который поднимался слишком медленно, чтобы меня застигнуть. Миновала Церковные утесы и узкий участок, где взморье изгибается, чтобы затем широко распахнуться, и нависающий Блэк-Вен — серые, коричневые и зеленые полосы скального камня и травы, похожие на шерсть полосатой кошки и соскальзывающие вниз куда более полого, чем отвесные кручи Церковных утесов. На взморье в том месте медленно стекает густая жижа голубого лейаса, доставляющая сокровища тем, кто захочет основательно в ней порыться.

Я копалась в глине, так же как делала это на протяжении столь многих лет вместе с отцом. Охота возле утесов служила мне утешением. Я забывала, что отца больше нет, и думала: стоит только обернуться — и он окажется сзади, склонившийся над камнями или ковыряющийся в скальной трещине палкой, работая в своей манере, пока я работаю в своей. Конечно же, его не было там ни в тот день, ни на следующий, сколько бы раз я ни оборачивалась, чтобы поймать его взгляд.

В голубом лейасе я не нашла ничего, кроме черепков белликов, но я и их взяла, хотя с отломанными кончиками они ничего не стоили. Приезжие желали покупать только длинные беллики, предпочтительно с целыми кончиками. Но если уж я что найду, мне трудно снова бросить это наземь.

Однако среди скал я обнаружила совершенно нетронутый аммонит. Он идеально ложился мне в ладонь, и я обхватила его пальцами и сжала. Мне хотелось кому-нибудь его показать; всегда хочется показать свои находки кому-то еще, чтобы тем самым подтвердить их подлинность. Но папы со мной не было. Я закрыла глаза, чтобы не заплакать. Мне хотелось держать в руке этот аммик, стискивать его и думать об отце.

— Привет, Мэри. — Надо мной стояла Элизабет Филпот, темным силуэтом на фоне серого света. — Не ожидала увидеть тебя здесь сегодня.

Не видя выражения ее лица, мне трудно было судить о том, что она думает по поводу того, что я предпочла прийти на берег, а не оставаться дома и утешать маму.

— Что ты нашла?

Я кое-как поднялась на ноги и протянула ей аммик. Мисс Элизабет взяла его.

— Надо же, какая прелесть. Это ведь Liparoceras? — Мисс Элизабет любила ввернуть названия, которые сама называла линнеевскими. Иногда мне казалось, что она так делает, чтобы пустить мне пыль в глаза. — Кончики ребер все целехоньки, да? Где ты его нашла?

Я указала на скальную породу у нас под ногами.

— Не забывай записывать, где и что ты находишь, в каком слое породы, а еще дату. Это очень важно. — С тех пор как я выучилась в воскресной школе чтению и письму, мисс Элизабет все время зудела, чтобы я делала этикетки. Ее взгляд скользнул ниже по взморью. — Как ты думаешь, прибой нас не застигнет?

— У нас есть еще несколько минут, мэм. Я скоро пойду обратно.

Мисс Элизабет кивнула, понимая, что я бы предпочла не возвращаться вместе с ней, но в одиночку. Она не обижалась: собирателям окаменелостей часто хочется побыть одним.

— Да, Мэри, — сказала она, прежде чем уйти. — Мы с сестрами очень скорбим о твоем отце. Я зайду к вам завтра. Бесси испекла пирог, Луиза раздобыла какое-то успокаивающее средство для твоей матери, а Маргарет связала шарф.