Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко

спросил:

— Ты чего предлагаешь?

— Надо выделить дотошную комиссию из голодающих — душ десять демобилизованных красноармейцев для реквизиции излишков хлеба и правильного его распределения, вот чего я предлагаю. Само собой разумеется, что за отобранные излишки будем платить гроши или давать долговые расписки, но за хлеб скрытый, найденный в тайниках, ни копейки платить не станем. Во время обысков пошарим оружие, потому от наших кулаков всего ожидать можно. Этот народ на все пойдет, даже на восстание.

— Сейчас не тысяча девятьсот восемнадцатый год, а тысяча девятьсот двадцать первый, этого не надо забывать… Пока сделаем, как решили: заберем церковное имущество, а если уж подопрет к самому горлу, примем предложение товарища Бондаренко. Но обязательно с учетом всех декретов и распоряжений центральной советской власти. — Подведя такой итог всему сказанному, Отченашенко взялся за шапку.

— Все же я требую приступить хотя бы к учету хлеба, — настаивал Бондаренко. — Сельсовет — сила и вправе отменить свободную торговлю, проверить наличие зерна в Куприеве и установить на него твердую цену. Наш пролетарский долг — дать мужику возможность продержаться до нового урожая, иначе всем нам грош цена как коммунистам.

Заседание партячейки на этом закончилось. Коммунисты вышли во двор. У ворот в темноте толпился народ — ждал решения своей судьбы.

— Ну, что порешили? — хрипло спросил старик, стоявший впереди всех, и снял шапку.

— Решили выгнать из села голодную смерть, — ответил Отченашенко и, как родного, обнял старца.

V

Пока продолжалось партийное собрание, Иван Данилович обошел около двух десятков хат, в которых лежали больные. Встречали его, как спасителя.

Угрюмый, подавленный, переходил он из хаты в хату, и страшная картина открывалась перед его глазами. Он на крестьянских дворах не видел ни лошадей, ни коров, ни овец, ни птиц; исчезли собаки и кошки.

Люди питались вареными кормовыми бураками, парили полову, кипятили сенный настой и пили его без сахара вместо чая, хлеб пекли из толченой древесной коры пополам с мякиной. Босые ребятишки со вздутыми животами глядели на него злыми, лихорадочно блестевшими глазами.

Но так было только в бедняцких хатах. В богатом доме, кулака Кондрата Фомича Семипуда, куда его зазвали к больной сестре хозяина, ему гостеприимно налили граненый стакан желтоватого самогона, поставили миску постного борща с рыбой и грибами и до отвала накормили варениками с картошкой.

Пока он сидел за столом, не спеша макая вареники в поджаренное подсолнечное масло с луком, хозяйка сходила в сарай, подоила корову и вернулась с жестяным подойником, полным парного молока.

— Первая неделя великого поста, а людям надо терпеть до мая, до первой зелени. Скоро подойдет пора сеять яровые, а в селе нет семян, нет картофеля для посадки, ничего нет, — пожаловался ветеринар на прощанье.

Семипуд улыбнулся в усы, погладил свой запорожский оселедец на бритой голове, сказал с нескрываемой рисовкой:

— Мне беспокоиться не об чем. У меня все есть, окромя птичьего молока, и отсеялся я с осени. На прошлой неделе продал в городе спекулянтам пять чувалов муки.

Опьяневший ветеринар насмешливо осмотрел тучную фигуру хозяина и, вместо благодарности за угощенье, изрек:

— Ты не человек, Кондрат Хомич, а общественный хряк, и я тебя презираю.

— Пьяный дурень, проваливай из моего дома, если пить не умеешь! — Обидевшийся Семипуд открыл дверь и пинком вытолкал ветеринара на мороз.

В полночь вконец расстроенный ветеринар добрался до хаты Отченашенко, у которого условился с Бондаренко ночевать. В углу была свалена куча обуви. По старой памяти жители села приносили ее к своему председателю, и он вечерами при свете коптилки с удовольствием чинил уже не раз побывавшие в его руках рваные сапоги и ботинки.

Оба коммуниста сидели за непокрытым деревянным столом и ужинали, нарезая кривым сапожным ножом ломтики вареного кормового бурака.

— Садись вечерять. — Отченашенко подвинул к гостю венский стул, взятый из экономии Змиева.

— Спасибо, я сыт, — буркнул Иван Данилович.

— Вот как! Кто же тебя накормил? — поинтересовался Бондаренко.

— Кондрат Фомич Семипуд… Внушительная, я бы сказал, фигура. Есть у него, дьявола, хлеб, масло, сало, все есть, но держит за семью замками. Сам видел: лошадь у него, корова, собака, куры… А бедняки в один голос требуют — реквизировать у кулаков излишки хлеба, равномерно распределить их по нуждающимся дворам. Предлагают на кажную душу выдать до нового урожая по тридцать фунтов пшеницы и по пятнадцать фунтов ячменя. К слову сказать, требования у мужиков божеские.

— Рассуждаешь ты, Иван Данилович, как заправский партизан, — проговорил Отченашенко и задумался; потом сказал, отвечая, видимо, на свои мысли: — Как ни крути ни верти, а хлеб брать придется. И если даже кинутся наши куркули в Чарусу жаловаться, рабочие поймут нас, извинят за самоуправство.

Иван Данилович лег на приготовленную для него на лавке постель, с наслаждением вдыхая воздух, остро пахнущий обрезками кожи, воском, смолой. На душе его было неспокойно, его тревожили судьбы России: ведь то, что он увидел в Куприеве, творится сейчас повсюду. Сон не шел. «Каждый честный человек должен вмешаться, взвалить на свои плечи общую беду, прийти на помощь народу» — так думал он, поглядывая на коммунистов, все еще сидящих за столом.

После некоторого молчания ветеринар сказал настойчиво, убежденно:

— Будете отбирать хлеб или как? С кулаками ничего не станется, зато село спасете от голодной смерти.

— Спи, спи. Утро вечера мудренее, — попробовал урезонить ветеринара Отченашенко.

— Надо брать, Иван Данилович дело говорит, — вмешался Бондаренко. Нахмурившись, он встал из-за стола.

— Да как ты его возьмешь? Ну, скажем, пошлешь голодную комиссию к Семипуду. А он тертый калач глаза золотом запорошит, ничего не увидишь.

Отченашенко тяжело вздохнул и принялся укладываться на полатях.

— Пошлем партийных товарищей, большевикам глаза запорошить трудно. Я пойду во главе комиссии, — твердо сказал Бондаренко.

— Нельзя такое дело решать с кондачка. Обдумать все надо, посоветоваться в Чарусе.

— Короче говоря — бумагу выправить, да еще с подписями и печатью? Это ты хочешь сказать? Боишься взять на себя ответственность, ничего сам решить не можешь… Тоже мне председатель. И как тебя только мужики терпят? Я бы такого вожака послал в Чарусу на Городской двор нужники чистить!

Бондаренко озлился, подошел к окну, прислушался.

За маленькими окнами шипел и посвистывал ветер, скрипели деревья.

— Ну ложись, завтра доругаемся. — Отченашенко упал на полати, с головой накрылся овчинным тулупом.

Бондаренко разделся, задул светец, лег рядом с хозяином. Весь вечер молчавшая, незаметная хозяйка проговорила с печи:

— Что бы вы там ни думали да ни говорили, а хлеб у куркулей надо брать немедленно.

Никто ей не ответил, но Иван Данилович был уверен: справедливые слова женщины слышали и муж,