Обреченное начало - Себастьян Жапризо

— Нет, отец.

И остальные:

— Он ничего не сделал, это несправедливо!

Отец Белон, уже весь красный, глотает слюну и свой волдырь за щекой.

— Рено — из класса, или я сам уйду.

И Рено великодушно:

— Идите, отец, разрешаю.

Оглушительный раскат хохота, безумство продолжается.

— Ты был с ней вчера? — спрашивает Пьеро чуть слышно.

— В пансионе, — отвечает Дени.

— Можно подумать, что ты влюбился.

Дени крутит пальцем у виска:

— А ты чуть-чуть не того?.. Влюбиться в монашку?

— И все-таки так можно подумать.

— Она славная.

— Понимаю. Прифен мне тоже это сказал.

— Прифен?

— Да.

Дени выпрямляется, идет прямо к окну, возле которого сидит Прифен. Прифен с улыбкой наблюдает за беспорядком в классе.

— Эй, ты!

— Что?

Пара затрещин. Прифен встает, несмело отталкивает Дени. Еще пара.

— Прифена поколотили! — кричит Рамон.

Остальные топают ногами.

— Что я тебе сделал? — рыдает Прифен.

— Ничего, — говорит Дени.

И новая порция затрещин. Отец Белон вцепляется в Дени и оттаскивает его.

— Убийца, убийца! — кричат остальные.

Дени вырывается, становится в боксерскую стойку перед священником и получает обычное приказание:

— Летеран, вон из класса!

Все остальные хором:

— Нет, отец!

Дени спокойно возвращается на свое место.

— Зачем ты это сделал? — спрашивает Пьеро среди гама и смеха.

— Тебя это касается?

— Нет, но ты ведешь себя как подонок.

— Он не должен до нее дотрагиваться. Она моя, а потом мне нравится бить святого недотрогу.

— Кто это — твоя? — спрашивает Косонье, перебивая Пьеро.

— Не суй свой нос…

— Интересно было бы узнать.

— Отстань, — говорит Пьеро. — Тебя это не касается.

И в ту же минуту Гавеньян в дверях:

— Двадцать два, Гаргантюа.

Тишина. Отец Белон возвращается на кафедру.

— Страница двадцать два, — говорит он.

Все открывают нужную страницу, и отец Белон улыбается. Он доволен.

День тянулся долго, несмотря на всякие происшествия во время самостоятельных занятий. Косонье пришла идея засунуть двухфранковую монетку в электрический выключатель. Когда воспитатель велел Прифену зажечь свет, раздался щелчок, но свет не зажегся. Прифен пожал плечами и вернулся на место.

Постепенно темнело, комната наполнилась тенями. Начались разговоры. Марионетка, взгромоздившись на стол, проверял лампочки, в ярости повторяя: «Еще минутка, это, наверное, короткое замыкание». Когда стало совсем темно, некоторые ученики начали чиркать спичками, а другие пробираться между партами, чтобы ущипнуть неприятеля. Потом пошли за префектом, который, разумеется, знал этот старый фокус и вытащил монетку из выключателя. Конечно, найти виновного оказалось невозможно. Хорошо, тогда накажут всех. Три дня без перемены. Оставаться в классе. И все-таки Косонье пришла в голову отличная мысль.

После уроков Дени не стал ждать Пьеро и припустил бегом. Было почти по-летнему тепло. В ручейках, струящихся вдоль тротуара, перешептывались пузырьки. Позже Дени с необъяснимой ясностью будет вспоминать эту незначительную деталь. Будет вспоминать, как однажды вечером он замедлил свой бег сквозь время, испытывая нетерпение оттого, что теряет драгоценные секунды, чтобы рассмотреть пузырьки на поверхности ручейка.

IX

Выходя из школы, Дени думал только о встрече с сестрой Клотильдой. Над городом сияло весеннее небо. Кругом солнце и девушки в легких платьях. На террасах кафе парни читали спортивные газеты или болтали с приятелями. В порту, куда сходились улицы, на воде между причалами ослепительно блестели масляные пятна.

Казалось, все дремлет в этом теплом сиянии. Даже стрелки на городских часах замедляли бег по своему кругу.

И вот наконец, на самом исходе дня, наступали эти минуты. Сестра Клотильда сидела возле Дени, держа в ладонях его лицо, и тихонько говорила с ним. Ему не нужно было ничего другого. Только слышать ее, видеть ее. Ее голос был ласковым и нежным, когда она обращалась к Дени. Он тоже хотел бы сказать ей о том, что думает, так же просто, как и она, но у него это не получалось — ну что ж, теперь собственное молчание его уже не смущало. Он прижимался лицом к плечу монахини и чувствовал, как ее руки касаются его щеки, ерошат волосы.

И после расставания они оставались друг с другом. Она по-прежнему думала о нем. Вечером наступало раскаяние, молитвы, после которых не становилось легче до тех пор, пока она не засыпала беспокойным сном. Мысль о том, что она не должна видеть его, уже не появлялась. Ее весна была слишком буйной, слишком жаркой, слишком внезапной и неутолимой. Ее весна становилась для нее важнее, чем жизнь. Она молилась, и он вошел в ее молитвы. Он захватывал все. «Я люблю его как сына, — говорила она себе, — я люблю его, как мать любит сына». Но это не убеждало и не успокаивало ее.

Дени тоже в мыслях оставался с ней. Внешняя жизнь перестала вызывать у него интерес: сперва он ждал, когда закончится ночь, потом — когда закончится день. Ожидание оставляло его ко всему безучастным. Днем жизнь словно проваливалась в пустоту, как проваливалась она в пустоту ночью. Жизнь — это вечерние минуты в пустом классе, когда ее руки по-матерински гладят его лицо. И ничего более. Жизнь — это белое платье, шелест этого платья, тепло плеча, исходящее от сестры Клотильды благоухание.

Супруги Летеран слегка волновались из-за поздних возвращений сына, но были счастливы, что он соизволил сделать над собой усилие ради экзаменов. Оценки его пока оставались прежними, но мсье Летеран считал, что усердие даст о себе знать позднее. Кроме того, Дени стал спокойнее. Через день он ходил по вечерам в пансион и проводил полчаса — слишком коротких полчаса — рядом с ней.

Когда тетка Дени в один из четвергов заглянула к сестре на чашку кофе, то заметила, что племянник сильно изменился.

— Что в нем изменилось? — спросила мадам Летеран с удивлением.

— Ну, прежде всего, он вырос.

— Это понятно.

— Да, но появилось что-то особенное во взгляде.

— А-а…

— Возможно, просто весна. В его возрасте…

Мадам Летеран в ужасе вытаращила глаза. Весна!!!

— Дени еще нет четырнадцати, он об этих глупостях не думает. Ты с ума сошла!

— Уверяю тебя, он меняется. Ты просто видишь его каждый день и поэтому не замечаешь. Он и разговаривает не так, как раньше.

— Перестань!

— Уверяю тебя. Говорит медленнее и не так отрывисто. Не знаю, но в нем появилось что-то новое. Я абсолютно убеждена в этом.

— Он растет, только и всего, — сказала мадам Летеран.

Она поднялась и позвала Дени, укрывшегося в своей комнате. Он пришел с натянутой улыбкой на лице.

— Не хочешь печенья, мой дорогой?

— Хочу.

Она заставила его сесть.

— Ты хорошо учишься? — спросила тетка, темноволосая и чуть полноватая.

— Так себе, — сказал Дени. — А с латынью неплохо.

— А как хор?

— Тоже в порядке. Будем петь в церкви Святого Иосифа в воскресенье утром.

— Очень хорошо, я, наверное, приду вас послушать.

Дени проглотил печенье и улыбнулся, поднимаясь со стула.

— Пойду к себе, — сказал он, — нужно закончить уроки.

— Иди, мой дорогой.

Он ушел. Мать, как будто удивленная, пребывала в задумчивости.

— И правда, — сказала она через минуту. — Я недостаточно внимательна к нему. Он действительно говорит совсем иначе. Словно перенял чью-то манеру. Надеюсь, он ничем не болен.

— В этом возрасте, — сказала тетя, — нужно следить за их здоровьем. Это трудный период.

— Да, — сказала мадам Летеран, — буду давать ему сироп, это его поддержит.

Тема была закрыта.

В середине марта немцы заняли одну из школьных построек. Ту, где размещалась столовая. Теперь ученики должны были обедать в бывшем классе для самостоятельных занятий. Когда они спускались вниз, то не смотрели на солдат в униформе. На переменах рассказывали друг другу страшные истории о жестокости немцев. Лучшим рассказчиком был Косонье. Он знал великое множество таких историй, и его ежедневно просили пересказывать их снова и снова. Но солдаты, разместившиеся в школе, вовсе не казались такими кровожадными, как немцы в этих историях. Перед тем, как пойти на перемену, Дени наблюдал за ними из окна класса. Немцы разговаривали, собравшись небольшой группой на пороге занятого ими здания. На них были рубашки с короткими рукавами, на ногах — сапоги, в которых им, должно быть, было жарко. Над воротами школы развевался флаг со свастикой.

— Мерзкие боши! — шептал Дени.

Он лично ничего не имел против этих парней. То, что они обосновались в школе, было для учеников развлечением. За это солдат следовало поблагодарить. Они никому не докучали, оставались в своем здании. Но Дени помнил то, что говорил отец за столом, послушав радио из Лондона. Он уверял, что американцы и русские скоро освободят Францию. С англичанами вдобавок. Боши больше не будут болтаться по улицам, торчать в барах с нашими девушками. Боши уйдут, и Франция будет свободна, как в старые добрые времена. И тогда наступит мир. Ну и что? Каким будет этот мир? Дени казалось, что военное время было всегда. И в этой войне он не видел ничего раздражающего, разве что мама слишком много говорила о ценах на черном рынке. К черту войну, убеждал себе Дени, война — это занятие для взрослых. Пусть сами и выпутываются. И он спускался в шеренге учеников, стараясь, как и остальные, не смотреть на солдат.