Кожаные перчатки - Михаил Александров

— Тяжелый вес, — услышал я, — Николай Коноплев!

И я тоже шагнул вперед, и тот, кто стоял напротив меня, тоже шагнул, и мы оба, не рассчитав шага, почти столкнулись напряженными, непослушными телами. Я заметил, что он повыше и что глаза у него растерянные и счастливые и что так же, как у меня, у него неестественно выдвинут вперед подбородок…

Потом назвали имена тренеров. И я не узнал Аркадия Степановича, таким он показался неожиданно собранным, подтянутым, легким и уверенным в себе.

Заиграла откуда-то сверху музыка. И мы повернулись не так, как следовало: одни налево, другие направо. И в цирке загудел смех и все захлопали в такт музыке, которую громко играл оркестр почти под самым куполом.

Все было незабываемым. И все не забыто. Я помню даже теплый запах сена, который вдруг донесся, когда мы пробегали за кулисами в раздевалку. Косматая маленькая лошадка вся в темных крапинках, как в ситцевом платье, покосилась на меня, будто недоумевая и сердясь, что разбудили, а на арену не зовут.

Я помню, как лицом к лицу сошлись мы с человеком в лиловой с золотом куртке и таких же шикарных штанах, Я сразу узнал его. Узнал голубые, немного навыкате наглые и холодные глаза. Встреча была так внезапна и так чудовищно нелогична в такой день, что я попятился и, кажется, отмахнулся рукой.

Он меня не узнал. Он нес две табуретки, сказал безразлично «Виноват!», прошел с табуретками, раздвинув тяжелый бархатный занавес, за которым ослепительно белел ринг.

— Что с тобой? — спросил шепотом Сашка, когда я вошел в раздевалку.

— Ничего. А что?

— Перестань, возьми себя в руки! Смотри, Колька!..

И вот я гуляю по бульвару, и деревья и почерневший талый снег заливаются попеременно то бледно-зеленым, то красным светом. Это на фасаде цирка бегают огни рекламы — сверху вниз и опять сверху вниз.

У меня в голове суматоха. Я знаю, что надо сосредоточиться. Так велел Аркадий Степанович. «Думай о чем хочешь, кроме бокса!» Там, на тренировках, было легко шутить по этому поводу. «Думай, Колька, что ты выиграл по лотерее кругосветку!» — приставал Арчил.

Арчил!.. Как ты теперь там, вертлявый, похожий на надоедливую муху? Удалось ли тебе смутить соперника твоим вихревым, вдохновенным напором атак, когда и дух не успеваешь перевести? Или сам сомлел и отступаешь, встретив такого же быстрого и смелого, как ты, малыша?

И об этом нельзя думать, нельзя. Но что еще сейчас полезет в голову?

Нельзя думать об этом бандите, нацепившем лиловый с золотом костюм циркового униформиста. Собранность и хладнокровие — прежде всего. Но, значит, вот ты кто, человек с кастетом, нападающий сзади, подлец. Значит здесь, в веселом цирке надо было искать тебя? Ты собираешь в совочек следы, что оставила на арене ситцевая лошадка, распахиваешь красный бархат перед выходом артиста и, конечно, считаешь себя человеком искусства и считаешь за мусор, за дрянь тех, кто живет простым, некрасивым трудом.

Значит, Наташка недавно побывала в цирке, а мне не сказала. Надо сейчас заставить себя думать о ней, о том, как она там, в цирке, крутится на месте, мешает соседям смотреть и говорит, что у нее, между прочим, знакомый — боксер, что он сегодня выступает тоже, последним потому, что у него такая весовая категория — тяжелый вес. Она так и говорит — весовая категория, и люди посматривают на девчонку с уважением и спрашивают, зачем боксеру нужны бинты: она все знает!

Думаю о Наташке, и становится легче. Вот будет смехота, если мне крепко попадет на ринге. Непременно ведь станет говорить, что она так и знала, что я, конечно, делал то не так и это вовсе не так. Чего ради она родилась девчонкой?..

Однако хоть бы чуточку узнать, что там происходит. Старик все-таки перегибает малость: тут вовсе издергаешься. Что мне безразлично, что ли, как там ребята? Это ж мука мученическая — ничего не знать!

Незаметно для себя я чуть не бегом сную по бульвару, и прохожие с сомнением смотрят вслед: «Тронулся парень?..»

Нет, к черту, пойду вот сейчас и пусть старик делает, что хочет, а я узнаю… Это ж беда, так издеваться над человеком!

И тут кто-то легонько цепляет меня за локоть, дышит так, будто бежал вдогонку.

— Арчилу подняли руку! Вот так!

Мать честная, это ж Наташка! Шагает рядом, задохнулась, видно так прямо и выскочила из зала, в одном платьишке, искала меня по всему бульвару.

— С ума сошла, застудишься, глупая…

— Вот чушь! Ты ни о чем не думай. Тебе сейчас это вредно, как впрочем всегда…

И как-то сразу — все на своих местах. И раз пять или шесть она вот так ко мне выбегала. И я ловил себя на том, что уж нетерпеливо жду, когда наконец снова появится на запорошенных снежком широких ступенях цирка ее независимая фигурка, и начинал бешено тревожиться, когда она долго не появлялась.

Этот вечер был вообще каким-то особенным и, может быть, оттого, что неяркая, слегка таинственная игра света на снегу придавала всему вокруг необычайность, или оттого, что теплый ветер задиристо ерошил голые ветки, заставляя их беспокойно шептаться друг с другом, я чувствовал, что сегодня ничего не надо бояться, ни того, что предстоит на ринге, ни даже той мысли, которая упрямо лезла в голову, мысли о том, что мне без Наташки, кажется, не прожить на белом свете.

В этот вечер, подобных которому я и вспомнить не могу, все представлялось удивительно простым и совершенно возможным. Выбежит сейчас Наташка, и я укрою ее под курткой, чтоб не дрожала, и скажу ей, что хожу здесь и думаю о ней и что может она смеяться, сколько хочет, и говорить, что хочет, мне все равно — я то, что думал, сказал. Слышишь, ветер, теплый, задиристый? Я так и скажу ей: «Знаешь, Наталья…»

Но только она появлялась, я забывал все это. Один раз она почему-то шла медленно и хоть так же независимо, будто ей принадлежал цирк и все его сверкание, однако сердце у меня упало в предчувствии чего-то нехорошего.

— Подумаешь, — сказала она. — Ну и проиграл, что из того?

— Кто?!

— Откуда я знаю? Кажется, его зовут Иваном…

— Ванька?

— Ну и что? Судьи — жулики. Я так и сказала!

Проиграл Ванька! Сколько же можно мне еще топтаться по этой постылой хлюпи? Какое все-таки паршивое время — эта ранняя весна. Нет, старик с его приказами беречь нервы, — чудак. Будто мы жалкие меланхолики, пугливые вороны… Эх, был бы я там! Мне всерьез начинало казаться, что Ванька проиграл именно оттого, что меня там не было, что будь я там, неважно где, хоть за кулисами, все пошло бы совсем иначе…

Наташка выбежала снова, и я уже издали понял: на этот раз все в порядке. И она, не добежав до меня, кричала: «Явное преимущество! Я так и знала!..» И, чудовищно перевирая боксерские термины, рассказывала, как Сашка сначала все подпрыгивал, все подпрыгивал, потом стал бить вот так и вот так, и без отдыха, и все напирал, и судья остановил бой в третьем раунде, и правильно сделал, потому что тот, другой парнишка стал уже качаться и закрываться обеими руками:

— Смотри, Николай, вот так!..

Мне было смешно, уж очень забавно Наташка демонстрировала глухую защиту. И мне опять захотелось забрать ее под куртку и сказать, что все время хожу и думаю о ней, хотя и не думал. Сашка, значит, выиграл! Нет, как хотите, но я больше здесь торчать не намерен. Пусть старик выгоняет вон, я все равно пойду туда, к ребятам…

— Николашка, пора!

Мы столкнулись с Арчилом нос к носу в подъезде. О, какой боевой вид у малыша! Заклеена бровь, ссадины обильно смазаны зеленкой.

— Герой, муха!

— Ладно, ты только не дрожи коленками…

Задается. В раздевалке пахнет въевшимся запахом пудры, странно выглядят зеркала вдоль стены, с засохшими букетиками астр. Что-то рассказывает Аркадию Степановичу наш полутяжеловес Юрка, все переспрашивает: «Верно ведь, верно?..» У него на плечах перекинуто полотенце, ему скоро выходить на ринг, и он, мы понимаем, оттого излишне болтлив и делает вид, что именно сейчас, сию минуту необходимо выяснить что-то такое, что вполне можно выяснить и завтра…

В раздевалке гул. В раздевалке жарко. Иван и Сашка подходят ко мне, помогают снять куртку, разговаривают с самым спокойным видом о чем-то, не имеющим никакого отношения к боксу, к рингу, к залу, шум которого слышен, как тяжелые вздохи. Я знаю, что один из них счастливец, а другой полон горя. Но делаю вид, будто ничего не знаю, и нарочно протягиваю Ваньке бинты: «Помоги, Иван… Ты мастак в этом деле».

Все, как во сне, все зыбко и вместе с тем совершенно конкретно. Подскакивает Арчил:

— Колька, слышал анекдот о льве, который шел лесом?

— Нет! А ну рассказывай…

И все мы смеемся над бородатым анекдотом, который знаем давным-давно, и Аркадий Степанович смеется, щуря узкие, как бойницы, светлые глаза. И мне понятно, что все это делается нарочно и всем понятно, что это нарочно. Мне хочется сказать ребятам и Аркадию Степановичу, что все будет в порядке, но пять или шесть пар рук уже похлопывают меня по плечу: все ясно.