Полное собрание сочинений. Том 29. Произведения 1891–1894 гг. О голоде - Лев Толстой

Я говорю, что общество остается совершенно равнодушно к предстоящему бедствию, не потому, что мне так кажется и хочется так говорить, а потому, что есть всем известный и несомненный признак неравнодушия, который теперь отсутствует в русском обществе.

Только тогда мы все знаем, что человек неравнодушен и истинно сочувствует совершившемуся или имеющему совершиться, когда известие это изменяет его жизнь: когда он перестанет делать то, что делал, есть, как он ел, спать, как он спал, жить, как он жил. Тем более признак этот равнодушия или неравнодушия относится к событию еще не совершившемуся, а только угрожающему.

Если человек, за обедом получив известие о том, что человек тонет в реке подле его дома, продолжая обедать, делает распоряжение о том, чтобы выдать веревку, которая нужна для спасения тонущего, то, что бы он ни говорил о своем сочувствии тонущему, мы не верим ему и знаем, что он равнодушен к совершающемуся событию. Такое равнодушие царствует в нашем обществе теперь к тому бедствию, которое описывают и предсказывают газеты. Люди, продолжая обедать, показывают свое сочувствие тем, что не жалеют ни времени, потраченного на распоряжения о веревке, ни самой веревки. Жизнь людей нашего общества продолжает свое обычное течение: те же концерты, театры, – если нет балов, то только благодаря примеру государя, – те же обеды, наряды, скачки, лошади, экипажи, охоты, выставки, цветы, романы и т. д. Жизнь нисколько не изменилась и не подогнулась под существующее бедствие, а напротив, голод подогнут под общее течение жизни, голод fait les frais de la conversation10 в гостиных, наполняет столбцы газет и составляет интересный сюжет корреспонденций, служит поводом к устройству базаров, театров, концертов, сборников. Не только жизнь не изменилась, чтобы служить голоду, но голод сделался нужною частью жизни; голод занял то место современного модного предмета увлеченья, которое всегда нужно чем-нибудь наполнить. И это не может быть иначе: голод касается не нас, а, как нам представляется, людей совершенно чуждых нам, связанных с нами только отвлеченным представлением, что они и мы – русские.

* № 21 (рук. № 1).

Вольтер говорит, что если бы возможно было, пожав шишечку в Париже, этим пожатием убить мандарина в Китае, то редкий человек лишил бы себя этого удовольствия. И он прав.11 И мы все знаем, что в этом кажущемся шуточном афоризме есть глубокая правда. Мы знаем, что парижанин не воздержится от пожатия пуговки для забавы, потому что между ним и китайцем нет ни духовной связи сознания братства, ни материальной связи воздействия вида страдания умирающего мандарина.

* № 22 (рук. № 1).

И точно так же как редкий парижанин, по мнению Вольтера, мог бы воздержаться от пожатия пуговки, убивающей мандарина, так редкий господин может воздержаться от убиванья этих чуждых ему существ для удовлетворенья своих похотей и прихотей. И это не шутка, как шутка Вольтера, а факт, огромный факт, повторявшийся веками и с неменьшей, если не с большей очевидностью повторяющийся последние 30 лет, после так называемого освобождения.

Есть господа и рабы. И господа не пожимают пуговки, а устраивают свои всякого рода потехи, стоящие жизни рабочих.

№ 23 (рук. № 7).

И это я говорю не потому, что это мне так вздумалось говорить неприятности богатым русским людям, к которым я принадлежу, а потому, что это так есть. Доказательством и подтверждением этого служит вся русская жизнь, всё то, что не переставая происходит во всей России. Все богатые русские люди не переставая пожимают шишечку и даже не для удовольствия интересного эксперимента, а для самых ничтожных целей.

Не говоря о фабричных поколениях, гибнущих на нелепой, мучительной и развращающей работе фабрик для удовольствия богатых, всё земледельческое население, или огромная часть его, не имея земли, чтобы кормиться, вынуждено к страшному напряжению работы, губящей их духовные и физические силы, только для того, чтобы господа могли увеличивать свою роскошь. Всё население спаивается, эксплоатируется торговцами для этой же цели. Народонаселение вырождается, дети преждевременно умирают, всё для того, чтобы богачи-господа и купцы жили своей отдельной господской жизнью, с своими дворцами и музеями, обедами и концертами, лошадьми, экипажами, лекциями и т. п.

* № 24 (рук. № 2).

Между человеком нашего богатого круга, господином и теми миллионами мужиков земледельцев, из которых теперь 40 миллионов собираются умирать с голода, если говорить правду, нет никакой другой связи, кроме зависимости интересов.

Если мы хотим что-нибудь делать, то надо прежде всего говорить правду. Для того, чтобы лечить болезнь, надо прежде всего понять и определить ее, а не обманывать себя и других. А правда в том, что между большинством русских богатых людей и мужиками такое же отношение, как между вольтеровским парижанином и мандарином. Различие только в том, что китаец не может выйти из терпения и рассердиться и отомстить парижанину, и его бояться нечего; русские же мужики могут как-нибудь выйти из терпения и повиновения и рассердиться. И еще то, что парижанин живет своими средствами совершенно независимо от мандарина, а русские либералы, хотя и стараются скрыть это от самих себя и забыть, живут теми самыми мужиками, которые теперь находятся в опасности голодной смерти.

Так что дать умереть мужику значит дать умереть курице, несущей золотые яйца.

* № 25 (рук. № 5).

Между человеком нашего богатого круга, господином в крахмаленной рубашке, чиновником, помещиком, коммерсантом, офицером, ученым, художником и мужиком, если говорить правду, так же мало связи, как между парижанином и китайцем. Различие только в том, что парижанин не исповедует любви к китайцу, а русский цивилизованный человек считает условием приличия исповедывать эту любовь к мужику, называя его при этом меньшим братом. И еще то, что парижанин живет своими средствами совершенно независимо от мандарина, а русские господа, хотя и стараются уверить себя, что они очень нужны мужикам, знают очень хорошо, что живут только этими чуждыми для них мужиками.

* № 26 (рук. № 5).

Все богатые русские люди, не переставая, пожимают такие шишечки и даже не для удовольствия интересного эксперимента, а для самых ничтожных целей, для того, чтобы построить дом роскошнее соседа, для того, чтобы объехать и обскакать соперников на лошадях, для того, чтобы делать балы, наряды, делать всё то, что всем самим уже давным-давно скучно. Я не говорю метафор и преувеличений, а прямо утверждаю, что связи между богатыми людьми нашего общества и рабочим народом так же мало, как между парижанином и мандарином, и что богатый человек не пожалеет убить рабочего человека для своего удовольствия, если только он не будет видеть этого, и имею основание утверждать это потому, что12 это самое не переставая происходит на всем огромном протяжении русской земли.

Нельзя скрывать того, что режет глаза всякому. Между господами – теми, к[оторых] полиция пропускает в чистые места, и теми, к[оторых] не пропускают – мужиками – лежит пропасть.

Страница черновой рукописи статьи «О голоде».

№ 27 (рук. № 7).

Между нами и народом нет иной связи, кроме враждебной, господина и раба. Чем лучше мне, тем хуже ему. Чем лучше ему, тем хуже мне. И при этих-то условиях мы вдруг стали уверять себя и других, что мы очень желаем вывести его из того состояния бедности, в которое мы сами поставили его и которое нужно нам.

Вот эта-то условная ложь, принимаемая всеми за правду, и составляет причину страшной путаницы понятий у людей нашего круга, обсуждающих теперешнее бедственное положение народа.

№ 28 (рук. № 7).

Разве теперь, когда люди, как говорят, мрут с голода, помещики, купцы, вообще богачи не сидят с запасами хлеба, ожидая еще большего повышения цен? Разве они не сбивают цен с работы? Разве чиновники перестают получать жалование, собираемое с голодных? Разве все эти интеллигентные люди не продолжают жить по городам для своих, послушаешь их, самых возвышенных целей, – пожирая там, в городах, эти, свозимые для них туда, средства жизни, от отсутствия которых мрет народ?

Все интересы каждого из господ: ученые, служебные, художественные, семейные – такие, которые не имеют ничего общего с жизнью народа. Народ не понимает господ, а господа, хотя и думают, что понимают народ, не понимают его, потому что его интересы не только не одинаковы с господскими, но всегда прямо противоположны им.

* № 29 (рук. № 1).

Отношение же наше – господ к народу – то, что мы высасываем его кровь и живем им и потому настоящей деятельной любви к нему никакой не имеем и иметь не можем, а отчасти боимся его, отчасти же боимся потерять тот рабочий скот, которым мы живем. И поняв это действительное свое отношение к народу, люди могут поступить двояким образом. Первое, не изменяя существующего отношения, постараться сделать безопасным для себя народное возбуждение, происходящее от голода, и сохранить как можно больше той рабочей силы, к[оторая] нас кормит, или, поняв всю жестокость, бесчеловечность, антихристианство, всю гадость и подлость того отношения, в к[отором] мы находимся к народу, покаяться в своем грехе и грехе наших предков, с начала до конца изменить это отношение, разорвать кастовую черту, разделяющую нас от народа.