Королевская гора и восемь рассказов - Олег Глушкин

Аврутин отошел в сторону, сел на поваленное дерево, отсюда ему был виден костер и здание пансионата, моря не было видно, но шум прибоя становился все сильнее и заглушал все остальные звуки. Ему очень захотелось уехать, пока еще ходят автобусы. Никто бы не хватился. Чужие люди, видящие только себя. Но здесь Эвелина, и это самое главное, ему дан шанс, не на сцене, а в жизни объяснить Эвелине, как она дорога ему. Что, Мирский, это ведь не знаменитый режиссёр, найдется ему замена, хорошо бы самому получить его место. Во всяком случае, с его уходом можно будет не беспокоиться за свою роль. Он, Аврутин, знает всю эту роль наизусть, вряд ли кто-нибудь сумеет быстро выучить слова. И если спектакль разрешат, и он удастся, это будет хорошим началом для всей будущей жизни. Уютно и спокойно было сидеть здесь среди сосен и думать только о хорошем, и думать об Эвелине, о ночи, которая предстоит, об их первой ночи здесь в пансионате на берегу моря.

Уже там, на сооруженном из найденных досок столе, начали застолье, когда он решился тоже подойти и так удачно получилось, что встал он рядом с Эвелиной. Шашлыки удались на славу, сочные, румянистые. Произносились тост за тостом. Почти все восхваляли Мирского, желали, чтобы он остался, говорили о его таланте, клялись в любви к нему. Нормировщик из корпусного цеха, вихлястый и женоподобный говорил дольше всех. И в конце своей длинной речи после восхвалений повысил голос и почти выкрикнул, словно не на дружеском застолье был, а на сцене театра. – Мы все знаем, кто донес, мы догадываемся, ему не место среди нас! И все поддержали нормировщика. И Аврутин заметил, что многие смотрят в его сторону, но не придал этому большого значения. Возможно, тот, кто донес, стоял где-то рядом, за спиной. Всем не хватало места за столом, стояли вторым рядом. Эвелина несколько раз порывалась что-то сказать, начинала и обрывала речь на полуслове. Наконец она тронула его за руку и сделала шаг в сторону от стола, он двинулся за ней. Это было великолепное решение – уйти от всех, остаться наедине друг с другом, и не нужны ни эти шашлыки, ни салаты, ни копчёная рыба. Когда они отошли от стола и обошли костер, он потянул ее за руку в сторону пансионата, но Эвелина резко остановилась. Говорить было трудно. Слишком шумным сделалось море. Аврутин сразу понял, что Эвелина чем-то напугана и раздражена. Она прижалась к нему, ее губы были совсем рядом с его губами. Об этом было можно только мечтать! Но всё разрушалось её словами.

Зачем ты это сделал! Зачем! Я хочу понять, зачем? – строго спросила Эвелина. Он заметил слёзы на ее глазах. Что я сделал, что не так, ведь это прекрасно, мы вдвоём! – он попытался её обнять, она отстранилась. Ты был обижен, ты лишался роли, продолжала Эвелина, но это не значило, что надо губить всех, зачем ты пошел в партком? Теперь до него стал доходить смысл сказанного. Так вот почему все сторонились его, считают, что он доносчик, что из-за него запрещена пьеса, из-за него уходит Мирский. Какая глупость, – закричал он, – и ты поверила? Неужели ты поверила! Он почувствовал, как какой-то внутренний холод пробирается в его тело. Самое обидное было не в том, что его заподозрили в стукачестве, а в том, что Эвелина в это поверила. Как её разубедить, какие привести доказательства, да его вызывали в партком, да он был там, но речь шла не о театре, сначала надо было уладить все с комсомольскими взносами, а потом еще раз, когда набирали в народную дружину, решили, если он без жены, может и подежурить, но отказался, не мог же он пропускать репетиции… Неужели ты поверила? – повторил он. – Я сначала не поверила, стала оправдываться Эвелина, – мы всех перебрали, у Мирского безошибочное чутье, он точно вычислил тебя. Какое у него чутье, возмутился Аврутин, он эту пьесу засушил, он ее уже полгода репетирует. Но эти его слова были встречены как ещё одно доказательство того, что именно он виноват в смещении Мирского. Ты просто завидовал ему! – крикнула Эвелина. Он самый способный режиссёр, а ты ни на что не способен! И после этих слов оттолкнулась от него, буквально отпрыгнула и скрылась за соснами. Он пытался остановить, кричал, но голос его терялся в шуме моря.

Самым простым было бы решение уехать немедленно, но такое действие стало бы ещё одним доказательством его вины. И Аврутин побрел к общему столу. Ему надо было поговорить с Мирским, здесь всё зависит от мнения Мирского. Пусть режиссёр, как и Эвелина, считает будто не способен ни на что, но нельзя допустить, чтобы он связывал свой уход с мнимым доносом. Он пожилой разумный человек. Как могло такое придти ему в голову.

Застолье уже перешло в ту стадию, когда никто не слушал друг друга. Но все были добры к своим соседям, обнимались, клялись в верности, постоянно слышалось: я тебя уважаю, ты меня уважаешь. Ни Мирского, ни Эвелины у стола не было. Режиссёра Аврутин нашел в пансионате. В вестибюле они столкнулись. Мирский шел с полотенцем на плече, умылся перед сном. Ярко горели лампочки дневного света, делавшие лицо мертвенно бледным. Было сразу видно, что человек устал, он двигался осторожно, словно боялся упасть. Обычно подвижные черные глаза застыли и смотрели в одну точку за окном. Что-то невидимое хотел он там разглядеть. И когда Аврутин окликнул его, Мирский остановился и с недоумением посмотрел на того, из-за которого, как он был уверен, рушилась жизнь. Говорить ни о чем Мирский не хотел, выслушивать оправдания не пожелал. И видимо, чтобы отвязаться и не затевать спор, сказал, что не держит зла, что в молодости людям свойственно совершать неразумные поступки, о которых потом приходится сожалеть. Но ведь я могу доказать, что нет моей вины, я найду того, кто донес, я обязательно найду, пообещал Аврутин. Вам не придется долго искать, усмехнулся Мирский, загляните в себя, в каждом из нас живут и бог и дьявол, добро и зло, попробуйте изгнать зло, для этого не надо вставать на котурны и вылезать вон из кожи. Людей ценят по их поступкам. Вы же выдумали себе иную жизнь. Я сразу понял, что вы фантазер. Фантазеры нужны в театре, фантазеры, но не предатели. Вас губит словоблудие, вы не сможете никогда совершить смелого поступка. Аврутин закашлялся, замотал головой, вы ошибаетесь во мне: пойду в партком, пойду в комитет, я докажу им, что пьеса нужна, что нам нужно знать историю, в этом ничего антисоветского нет. Молодой человек, устало произнёс Мирский, кто вам поверит, в лучшем случае вас упрячут в психушку. После этих слов Мирский демонстративно повернулся и, сделав несколько необычно широких шагов, скрылся за дверью своего номера.

Он был, пожалуй, единственный, кто сейчас предпочел койку в пансионате веселию у моря. Эвелину следовало искать там. И Аврутин вернулся к догорающему костру, у которого уже никого не было, потому что почти все вышли на берег и столпились у кромки прибоя. Разгоряченные спиртным, желающие найти выход для накопившейся энергии, жаждущие любви, они стояли у края вод, и с хохотом отскакивали, когда на берег набегала очередная волна, те же, кто не успел, тоже радовались, получив в лицо заряд соленых брызг. В плавках, в купальниках, молодые, загорелые, они все были полны почти ребяческого задора, но никто не решался войти в воду и поспорить с волнами, которые становились все выше и выше. Усиливающийся ветер, нагнавший темные тучи, срывал пену с их вершин. Волны накатывались одна за другой. Давали передышку воде на минуту, а потом с новой силой вздымали ее к небу. Девушки подбадривали самого молодого, крановщика из четвертого цеха, он был сложен как Аполлон, говорили, что он мастер спорта и в самодеятельный театр попал случайно, его сманил Мирский, собираясь сделать из него героя-любовника. Но быстро выяснилось, что этот Аполлон косноязычен. Этот юноша попытался войти в воду, но первая же волна так хлестанула его, что свалила с ног.

Он был много сильнее Аврутина, но не смог устоять, однако именно его падение подтолкнуло к воде. Сейчас или никогда. Аврутин решил, что сама судьба предоставляет ему случай доказать, что все ошибаются в нем, что Эвелина поймет, кого она теряет. Он поискал её глазами и не увидел. Ей расскажут, подумал он. И улучив момент, когда очередная волна разбилась о берег, а новая только нарастала вдали, он ринулся в воду. Крики предостережения он уже не слышал. Ему некуда было отступать. Он приготовился встретить волну, она надвигалась, затмив небо, он понимал, что ему не устоять и нырнул в нее. Где-то над головой она пронеслась. И когда он вынырнул, он точно попал в ложбину между волнами, и это позволило ему отдышаться. Новая волна была еще выше прежней, он не успел поднырнуть и его вынесло на берег к ногам театралов, некоторые из них даже аплодировали ему, но он не услышал аплодисментов, потому что очередная волна не дала ему зацепиться за берег, она накрыла с головой и потянула в море, навстречу новым зарождающимся вдали волнам. Теперь его начало швырять с новой силой. И он нахлебался соленой воды. Проще всего было прекратить сопротивление. И на мгновение такая мысль мелькнула в его голове. Пусть закончится жизнь, стоит ли сожалеть о ней, если все отвергают тебя. И вдруг как проблеск – что же ты делаешь, ведь будут говорить, вот стукач покончил с собой, не выдержал, раскаялся. Нет, он не позволит злословить, он должен выжить. И набрав воздуха, он нырнул. Дно было каменистое, И он стал перебираться к берегу держась за камни. Он раскровянил руки, тело тоже горело ушибленное волнами, он цеплялся за камни из последних сил. И когда вынырнул, то совсем рядом увидел берег, и испуганное лицо Эвелины. Он обрадовался и прозевал волну. Его опять схватила масса воды и потащила от берега. Так повторялось несколько раз, он пытался выкарабкаться на берег, а волны старательно оттаскивали от берега и не хотели отпускать свою жертву. И когда на горизонте показалась самая высокая волна, наверное, с десятиэтажный дом, и он понял, что настало последнее мгновение, ему пришло спасительное решение, он сжался, обхватил голову руками, поджал колени, приняв вид эмбриона. Он отдался воле случая. И волна пощадила его, она подхватила сжавшегося в комок пловца и с такой силой швырнула на берег, что он упал даже не на песок, а на то место, где росли низкие сосны, и другая волна уже не могла сюда докатится, она не смогла вернуть его морю. Он спасся, но торжествовать победу не мог, наглотавшийся соленой воды, весь в ушибах и ссадинах, он не мог даже пошевелиться. Он увидел, как к нему бегут и кричат, но ничего не слышал, уши его были забиты водой, он попытался встать, но едва поднялся, как сразу упал и потерял сознание…