Гривна Святовита - Александр Константинович Белов

«Прочь сомнения! Сомнения — это гибель! Я только исполняю волю моего рода, я — его оружие, он — моя совесть. Если род вдруг ошибется в своем волеизъявлении, моя честь будет поругана, и я уже ничем не откуплюсь. Я верю своему роду, верю, что он справедлив, ибо он держится на заветах богов. Кто это сказал, что доброта правит миром? Миром правит справедливостью! Доброта и справедливость — разные вещи. Доброта пресмыкается перед жалостью. Справедливость — это порядок, а добро и зло — хаос. И если кто-то, прикрываясь своей христианской добротой, придет сюда, чтобы разрушить родовые устои, чтобы извести волхвов, несущих людям Веду, я встречу его достойно. Волк будет драться так, как если бы это был его последний бой! Волк не сдерживает себя, желая победить и выжить. Выживет он или нет — пусть решают боги. У Волка каждый бой — последний…»

— Не-е-т, нет! — жрец был подавлен выразительной ясностью танца. — Это не должно произойти… За кровью прольется кровь. Тот, кто губит свой род, — еще больший враг, чем враг пришлый. Мы не прольем кровь чужих!

— Тогда они прольют нашу.

— Пусть возьмут ее, если это нужно богам.

— Ты говоришь, сварун, как греческий законник. А что же тогда справедливость?

— Справедливость обернется против них, но только не с помощью твоего меча. Я пойду к ним со Словом.

— Они пришли с железом, а ты пойдешь со словом? Разве так говорит Веда?

— Кровь нужно остановить, а не проливать, даже если она должна быть пролита по справедливости. Это кровь рода! Подумай — восторжествует справедливость, но рода не станет, он сам себя изведет в борьбе за нее. Кому тогда нужна будет эта справедливость?

Брагода вздохнул:

— Тебе решать! Но я не верю, что руку, дотянувшуюся до меча, можно усмирить словом. Время слов прошло!

— Или еще не наступило…

Брагода поклонился, прижав ладонью гривну, и пошел туда, где был привязан его пегий жеребец.

Высоко в небе кружил сокол, плавно выходя на стремительный порыв атаки. Брагода залюбовался им, забыв на время о тяжелом разговоре с волхвом. Как бы сейчас хотел он ударить по врагу так же внезапно, как этот сокол!

Измерение дружинники, пробираясь сквозь заросли розовосвечного кипрея, были внезапно поражены видом открывшегося в отдалении могучего холма. Вскоре они вышли на хоженую тропу. По ней прямо на них двигался какой-то всадник. Он словно окаменел в седле.

Изборцы с нескрываемым любопытством рассматривали непривычную внешность лесного воителя. На нем был старомодный круглый шлем с длинной кольчужной бармицей и свирепой личиной, скрывавшей две трети лица. Поверх шлема оскалилась волчья пасть, а сама шкура зверя ниспадала воину на спину.

Тело всадника было до пояса голым, и обнаженные налитые силой мышцы вызывали у изборцев немое восхищение. Когда он поравнялся с дружинниками, все обратили внимание на то, что поверх пояса торс воина был обмотан массивной цепью. У его правой ноги покоился прихваченный к седлу топор. Руки незнакомца закрывали толстые кожаные наручи.

— Стой! Кто ты?

Пусть всаднику перегородила массивная фигура Годины Добрынина.

Жеребец воителя, пританцовывая, немного попятился, а всадник, встав в широких кожаных стременах, привествовал Годину правой рукой.

— Я — Брагода-Вук из рода Оркса Бешеного.

По традиционному для варягов акценту и волчьей накидке тиун понял, что этот воин здесь пришлый.

— Я не слышал никогда о таком роде.

— Его хорошо знают в полабской Русии… Еще в Венедии, Вагрии, Гугии и на восточной воде Порусья.

— О-го! Да знают ли? — усомнился Година, дразня борсека и между делом поглядывая, нет ли притаившихся в отдалении его сородичей.

— Знают, знают, — спокойно проговорил Брагода, толкнув ногами своего коня. — И не дай бог тебе его узнать!

— Что-о? — прорычал Година, однако всадник уже удалялся легкой рысью.

— Возьми его! — приказал тиун, обращаясь к старому дружиннику Осте Ухатому.

Оста привычным движением посадил стрелу, натянул тетиву, но выстрелить почему-то не смог, хотя спина всадника уже маячила на оскаленном железном зубе.

* * *

…Вечерело, когда Година, внезапно потеряв интерес к лесным поискам, заспешил в обратную дорогу. Многие понимали, что ведет его какой-то помысел, связанный с дерзким лесным воином. Дружинников, вернувшихся к своим коням, немало удивило и то, что горячий на руку и неуемный в обиде изборский посадник вдруг отпустил врага, не распоров, по обыкновению, обидчика от подбородка до детородного ответвления.

Година насупился и молчал, покачиваясь в седле. У камышового брода он вдруг приказал свернуть в другую сторону, и тогда многие нашли подтверждение своим мыслям.

В сумерки дружина вышла к постоялому двору у прямоезжего тракта на ивонию. Година не велел расседлать своего коня. Он спрыгнул на землю и пошел расспрашивать о чем-то испуганного хозяина. Шло время, воины, сняв доспехи, уже собрались вечерять незатейливой крестьянской снедью, а посадник все не появлялся. Наконец он вышел из низенькой бревенчатой избы, отозвал в сторону сотника и что-то сказал тому. Затем легко, без помощи стремянного, вскочил в седло и, дав знать хозяину, чтобы тот следовал за ним, взял с места в галоп. Хозяин с трудом забрался на сонную кобылку, долго барахтался на животе поперек ее спины, кое-как уселся и заспешил вдогонку.

Не слушая пустую болтовню Годиновых гридей, услуживающих изборскому посаднику в обучении ратному делу, сотник сказал старым воякам Осте и Василию Кривому:

— Тот, в лесу, был борсек. — Дружинники утвердительно закивали. Сотник пригубил ритон стоялого, хваткого меда. — Если к полуночи не вернется — велел всем выступать к тракту.

— Кто не вернется, наш-то? — шутливо переспросил Васильке. — Этот хоть от черта придет и того с собой притащит!

Все трое дружно рассмеялись, разрывая зубами розовую духовитую козлятину, зажаренную ломтями на ножах.

* * *

Година между тем нещадно гнал коня. Стена непродышливой пыли вставлена на пути далеко отставшего от него хозяина постоялого двора. Тиун не щадил никого и ничего, даже времени, и расправлялся с ним соразмерно с собственным горячим темпераментом. Не обнаружив за спиной своего спутника, он перевел коня в рысь, затем подобрал на себя поводья. Время ожидания показалось ему вечностью.

— Ну что ты плетешься?! — накинулся тиун на гостинщика, когда тот приблизился.

— Да какой из меня скакач?

— Далеко еще?

— Гона три.

Година больше не отрывался, хотя это и стоило ему немалых душевных усилий. Вскоре в густых осенних сумерках замерцал огонек.

— Это они, — сказал его измученный спутник. Година проверил рукой нож-засаножинк, вытащил его и спрятал в левый рукав.

— Ну вот и добре!

Впереди раздался пронзительный свист, и на дорогу вышел растрепанный мужик с горищей головней на руках.

— Кто такие? Чего тут рыщете?

Гостинщик заерзал, но, совладав с собой, ответил твердо, хотя и визгливо:

— Махоню кликни, дело у нас до него спешное.

— Махоню? — наигранно удивляясь, переспросил мужик, разглядывая приезжих.

От Годины не ускользнуло, как по кустам — справа и слева — метнулись быстрые тени.

— Ну-ну, не шалить там! Слышь? — рявкнул он таким голосом, что нескладная гостинщикова кобыла шарахнулась в сторону.

— Дома понукать будешь, — спокойно отозвался мужик с головней, — ежели доберешься до него.

Краем глаза Година заметил, как сзади из темноты в его сторону пошла жердина. Тиун, разом навалившись на заднюю луку седла, укоротил ее мечом вполовину так, словно бы это был ивовый прут. Развернув коня, тиун с маху взял нападавшего, перехватив ему горло своей тяжелой рукой. Другой пятерней зацепил косматые кудри и рванул вверх, дав коню пятки. Мужик заревел, как подсаженный стрелой медведь. Година перебросил его поперек седла и приставил к горлу засапожник.

— Если кто двинется — перережу этому дурню глотку!

— Валяй, режь… — проговорил кто-то, уверенно выступая из темноты. —У меня этого добра много. Режь!

— А, так ты и есть Махоня?

— Я и есть, — спокойно сказал вожак ушкуйников и зорким взглядом окинул Годину. — Ишь ты, боров какой! Людей моих собрался резать…

Он вдруг метнулся вперед, пытаясь повиснуть на конской шее, но Година, словно предугадав, резко поворотил коня и так ударил вожака ногой в грудь, что тот отлетел и шлепнулся оземь.

Все вокруг словно оцепенели. Первым заговорил опомнившийся гостинщик.

— Махоня, это посадник изборский… И дружина его здесь стоит, не уйти вам!

Махоня поднялся, не сводя глаз с Годины Добрынича.

— Ты что там лопочешь, Щуня? Кто это вольного ушкуйника может в чистом поле взять, да еще ночью? А вот тебе, это верно, уйти некуда.

— Да у него дело к вам. По добру сладить пришел.

— По добру, говоришь?