Голубой пакет - Георгий Брянцев

Около дверей уже суетилась добрая дюжина серых комочков, которые скакали и щебетали, требуя завтрака.

Чернопятов помял в руках концентрат и высыпал на край тротуара. Воробьи шумно набросились на еду, жадно хватая большие кусочки слипшейся промасленной каши. Они вытягивали шейки, топорщились, тужились и все-таки проглатывали их.

Не прошло и минуты, как с кашей было покончено.

Воробьи сразу отяжелели, напыжились и смотрели с каким-то недоумением на своего кормильца. Некоторые принялись приводить себя в порядок, перебирая клювом перышки.

— Довольно, християне, — сказал Чернопятов, сел на порог и начал крутить цигарку.

Так было ежедневно. Привык к этому Чернопятов, привыкли и воробьи. Чернопятов закурил, расстегнул ворот рубахи.

— Теплынь-то какая!… Хорошо!…

Он благодушно нежился под ласковым солнцем, дымил самокруткой и посмеивался про себя. Знали бы гитлеровцы, какие документики упрятаны под его верстаком! Хе-хе! Куда там! Разве можно додуматься до этого! А машина? А курьер? Так и пропали? Пропали! Как корова языком слизнула. Все сделано чисто. Раз — два — и концы в воду. Пусть поломают головы. И Костя уж, конечно, «отстучал» и ответ, видно, получил. Какой, интересно, вариант изберет полковник Бакланов? Скорее всего — второй. Не иначе, как самолет пришлет с посадкой. Это удобнее всего и быстрее. Да чего там гадать? Бакланов решит, ему виднее: дядька мозговитый. Хорошо бы сейчас взглянуть на него. Как он выглядит, как воюет, старый служака… Обтерла его жизнь, обкатала. Полковник, шутка ли сказать?! А ведь был когда-то шахтер. Коногон, кажется. Вот что значит человек!…

Рассуждая таким образом, Чернопятов попыхивал дымком и поглядывал на улицу.

Вот показалась немецкая походная кухня на жестком ходу, влекомая сытым и куцехвостым мерином. Она громко тарахтела по булыжной мостовой. На передке восседал пожилой солдат с заспанным лицом. Он отгонял кнутовищем надоедливых слепней, осаждавших круп лошади.

Походную кухню обогнали три мотоциклиста в эсэсовской форме, а потом показалось печальное шествие. Окруженные плотным кольцом автоматчиков, устало брели человек двадцать арестованных. Среди них Чернопятов заметил двух женщин. Все шли молча, низко опустив головы, держа в руках свертки, узлы, мешки.

«Видно, в Германию отправляют!» — подумал Чернопятов, всматриваясь в лица арестованных. Но никого из знакомых он не обнаружил. Процессия свернула на перекрестке с Биржевой улицы на Почтовую.

В доме напротив открылось окно, и показалось худое изможденное лицо женщины. Женщина поклонилась Чернопятову, и он ответил ей тем же. Так происходило почти ежедневно.

Чернопятов знал от соседей, что женщина, с которой он, по сути дела, не был знаком и ни разу не обмолвился ни единым словом, до войны работала учительницей. После гибели на фронте мужа ее разбил паралич, отнялись обе ноги, и она уже не покидала своей комнаты.

Женщина окинула улицу грустным, рассеянным взглядом и задернула занавеску.

— Пора за работу, Григорий Афанасьевич, — промолвил Чернопятов. — Довольно посиживать.

Он хотел уже подняться, но вдруг заметил на противоположном тротуаре Калюжного. Тот шагал своей обычной неторопливой походкой, не поворачивая головы, не оглядываясь.

«Что бы это могло значить? — подумал Чернопятов. — Радиограмму принес?»

Нет, этого не могло быть. В подполье существовали раз и навсегда установленные порядки. Чернопятов не нарушал их сам, не разрешал нарушать и другим. Способы доставки радиограмм ему, а также и от него разрабатывались с учетом обстановки в городе, времени года. Калюжный никогда не приносил радиограмм. Он прятал их в тайники. Чернопятов знал, что ответ Бакланова на радиограмму он должен будет вынуть не ранее десяти утра из «почтового ящика» № 4. Так в чем же дело? Почему Калюжный появился сейчас?

Чернопятов весь превратился во внимание, теряясь в догадках и не находя объяснения происходящему.

А Калюжный, достигнув дома, где жила бывшая учительница, замедлил шаг, вынул из кармана сложенную газету и, развернув ее, стал просматривать на ходу.

Что-то дрогнуло в груди Чернопятова. Это был условный знак, обозначавший: «Следуй за мной и будь осторожен. Не исключена слежка».

Что произошло? С кем? Провожая глазами удалявшегося Калюжного, Чернопятов наблюдал, не следует ли кто за ним по пятам. Но нет, ничего подозрительного не наблюдалось.

Когда Калюжный пересек Минскую, Чернопятов встал и, не теряя товарища из виду, направился вслед за ним по другой стороне улицы. Чернопятов шагал и ощущал непривычную тяжесть в ногах. Был он человеком неробкого десятка, но неизвестность действовала удручающе. Словно вокруг тебя кромешная темнота, а где-то рядом находится смертельный враг. Врага этого надо уничтожить, иначе погибнешь сам. Но глаза ничего не видят, удары проваливаются в пустоту, каждый шаг ведет в неизвестное. И человека охватывает чувство унизительной беспомощности, жалкое чувство бессилия.

Терзаемый недобрыми предчувствиями, Чернопятов продолжал идти.

А Калюжный, достигнув угла и как бы невзначай обернувшись, повернул на улицу, ранее носившую имя Комсомольской. Посреди улицы тянулся бульвар, обсаженный столетними липами. Пройдя до конца бульвара, он повернул назад. Ход этот был оправдан. Калюжный в свою очередь хотел убедиться, нет ли «хвоста» за Чернопятовым. Они разминулись почти на середине бульвара, «проверились».

Чернопятов торопливо добрался до того места, где Калюжный сделал поворот. Он увидел друга на противоположном конце.

«Сейчас все выяснится… Сейчас… осталось полсотни шагов», — рассуждал Чернопятов.

Под сенью развесистой липы когда-то стояла скамья. Теперь от нее остались лишь два столбика, врытые в землю и почти сгнившие. На одном из них сидел Калюжный, а второй оставался свободным.

Калюжный держал перед собой развернутую газету.

Чернопятов подошел к столбику и сразу присел, будто кто-то ударил его под коленки. Он достал из кармана жестяную коробочку с махоркой и стал вертеть цигарку.

В обе стороны сновали прохожие, мелькали мундиры гитлеровцев. Чернопятов неторопливо, сдерживая дрожь пальцев, обрывал кончики бумаги.

Калюжный молчал, делая вид, что целиком поглощен газетой, но и его руки подрагивали.

Улучив минуту, когда поблизости никого не было, Калюжный наконец заговорил своим сердитым, сдержанным голосом:

— Я боялся, что меня возьмут под слежку… но, кажется, нет. Ночью погиб Костя…

Чернопятов просыпал табак на землю и почувствовал мгновенную сухость во рту. Что он сказал? Ночью погиб Костя? Уж не ослышался ли? Нет, нет, не ослышался, ночью погиб Костя! Перед глазами запрыгали разноцветные огоньки: красные, синие, фиолетовые…

— Он проводил сеанс… передавал наше донесение, — тихо говорил Калюжный, прикрывшись газетой, — и налетели гестаповцы. Не один, а несколько человек. Они ворвались в дом. Что-то взорвалось. Видно, Костя воспользовался гранатой. Трое убиты, двое тяжело ранены, а Костя погиб… Так изуродован, что и узнать трудно.

Калюжный умолк, заметив прохожих.

«Погиб Костя… погиб… погиб!…» — беззвучно шептал Чернопятов. Он смотрел прямо перед собой, и предметы в его глазах двоились.

— Передал обо всем Сеня Кольцов, ночью слышавший взрыв, — продолжал Калюжный. — Он разыскал мать Кости в соседском сарайчике. Она ему рассказала. Утром ни жив ни мертв Сеня прибежал ко мне, хоть ему и запрещалось это. Мать Кости плоха. Видно, уж больше не жить ей на этом свете… Радиограмму Костя, видимо, не успел передать… Вечером попозднее зайду к тебе… Все. Я пошел.

Он тут же встал, свернул газету, сунул ее в карман и уверенно зашагал по бульвару.

Чернопятов продолжал сидеть не шевелясь, глядя пустыми глазами в землю. Да, это был, пожалуй, самый меткий и самый предательский удар, нанесенный подполью. Погиб не только радист, умевший хранить все сокровенные тайны и со смертью которого оборвалась связь с Большой землей; погиб не только Костя Голованов, вихрастый, курносый, жадный до дела и неугомонный семнадцатилетний паренек, которому только бы жить и жить, погиб не только активный подпольщик-патриот, ставивший священную борьбу с врагами превыше всего — погиб еще и человек, спасший от смерти Чернопятова, рисковавший при этом своей собственной жизнью.

Сколько усилий и забот, сыновней любви и ласки проявил он, ухаживая за больным и беспомощным Чернопятовым! Сколько раз кормил его Костя из собственных рук! Сколько часов провел около него, неподвижного, ослабевшего, читая вслух рассказы Джека Лондона из потрепанной, захватанной книжки!

Уже давно Чернопятов мечтал по окончании войны усыновить Костю, заменить ему умершего отца. И он как-то сказал об этом Косте, а тот ответил коротенькой наивной фразой: «Ой! Даже не верится!»