Желтый лоскут - Ицхокас Мерас

— Ступай в чулан, хлеба принеси, а я сбегаю в предбанник за сыром, — велела Суткене.

Насилу подняв на стол огромный каравай хлеба, я посмотрел в окно — дверь бани отворена, хозяйки не видно. А что, если… Всунул руку в корзину, взялся двумя пальцами за тонкий ломтик… Нет, не надо. Не удержусь, тогда и для толоки ничего не останется. А вдруг эта сквалыга хватится, может, пересчитала, кто ее знает.

Как на грех, я споткнулся о лестницу, которая вела на чердак, а на том чердаке окороков, сала, колбас горы…

Не помню, как взобрался наверх. Дыхание перехватило, да так, что с места не сдвинусь. И сколько же тут этих колбас! Толстые, пузатые круги. Жерди даже сгибаются под их тяжестью. Сдается, вот-вот треснут пополам. Набрался я храбрости, обошел раз, другой. Как назло, ни одной штуки початой, все целые! От которой тут кусочек отхватить? Мне бы только самую малость… Разве откусить? Потом бы хлебную корочку потер. Только и всего… Да, маленького кусочка колбаски, если только натирать хлеб, хватило бы, пожалуй, до самого праздника всех святых!

Когда я собрался спуститься вниз — было поздно. Оттуда уже доносилось:

— Пастух, а пастух, и куда тебя нечистый понес? Время полдник нести!

Хлопнула дверь чулана, потом и наружная. Ищет…

— Пастух!..

Но я прямо онемел от страха и не отзывался. Суткене грозно шипела, приближаясь к кухне:

— Погоди, погоди, а не забрался ли он на чердак, пока я в предбаннике замешкалась? Иисусе Мария, не испытывай моего долготерпения… Вроде не воровал до сих пор…

Заскрипела под тяжестью толстой хозяйки лестница.

— Фу, фу!.. — отдувалась она.

А я стоял, оцепенев от испуга. В голове было пусто, только противная дрожь била меня.

— О Иисусе! Он же тут! — вылупила глаза Суткене. Потом сгребла меня, вцепилась в волосы и изо всех сил стукнула лицом о балку. — Так-то за добро благодаришь?

Снова стукнула о балку, а там уже колотила, дубасила после каждого слова по чему попало.

— Вор… в доме! Иисусе! Никак, по миру пустить нас хочет. Вор! И куда только, думаю, колбаса девается… Так вот куда! А жрет, свинья, больше всех. Как семиглавый змей… Самый прожорливый из всех батраков, и все мало, все мало… Вот и держи жиденка, отблагодарит тебя, как же! — лютовала Суткене.

Я стиснул зубы и молчал.

— Ну что, будешь еще воровать, будешь?

Корзину с полдником я едва волочил. Ноги не шли. Даже корочку, как обычно, не стал жевать.

Кто я теперь? Вор… Боже, разве я воровать полез? Только крохотный кусочек хотел отломить, чтобы хлеб потереть…

Когда я доплелся до ярового поля, где работала толока, солнце стояло низко. Завидев меня, все закричали:

— Живей, живей, поторапливайся!

— Смотрите, еле ноги волочит!

— Давно в животе урчит, а он будто провалился…

Но все равно я не в силах был двигаться быстрей.

Лишь только я подошел поближе и руки потянулись к корзине, ругань стихла. А Винцас Шалкаускас подбежал и схватил за локоть:

— Кто это тебя так?

Я понурил голову.

— Весь в синяках и ссадинах, даже глаз не видно. За что же тебя? Не потрафил кому?

Винцас отвел меня в сторонку, посадил на сноп.

— Скажи за что. Нашкодил, скотину упустил?

Винцас говорил со мной так ласково, с таким сочувствием и жалостью, что я не сдержался и заплакал. А потом, давясь от слез, все рассказал.

Винцас не стал меня успокаивать, утешать. Насупился, посерьезнел, даже посуровел. Потом, будто вспомнив что-то, осторожно коснулся пальцем моего лба, носа и спросил:

— Очень больно?

— Очень…

Тогда вскочил и заторопился:

— Идем, идем к нам!.. Хоть тряпку с холодной водой приложим. Полежишь, отойдешь. Тьфу, гадина, ей еще и по стерне босиком побегай на уборке, — так и велела, злыдня?

— Да… Наказала помогать косцам.

— Идем!

Мать Винцаса, не переставая охать и всплескивать руками, принялась за мои ссадины и шишки, прикладывала холодные примочки, чем-то смазывала. Дала выпить какой-то горькой настойки и уложила на лавку.

Когда толока закончила работу, Винцас проводил меня до проселка и на прощание сказал:

— Не тужи, братец, не пройдет ей это даром, — и зашагал не оборачиваясь.

Вернувшись, я не пошел даже ужинать, так все ныло. Забрался в каморку на свой лежак под холодное домотканое одеяло.

Забежала после работы в поле Зосе, служанка Суткене.

— Полежи, полежи, Бенюк, я тебе потом принесу поесть.

Разбудил меня истошный крик хозяйки:

— Господи боже милостивый!

Может, полицаи?

Нет, послышался знакомый голос:

— Здорово, хозяюшка! Неужто не признала?

— Признала… За чем пожаловали, благодетели?

Никогда я не слышал, чтоб Суткене так жалостливо разговаривала. Будто кто помер или при смерти лежит.

— Мы так, запросто, — снова произнес тот же знакомый мужской голос. — Шли и решили завернуть…

Александр!.. Александр!

Я выскочил на кухню. У стола, как богатырь, стоял бывший русский пленный. При свете керосиновой лампы тень его мощной фигуры не только вытянулась во всю стену, но еще и на потолок взобралась.

Я хотел было кинуться, прижаться к нему, но он глянул в мою сторону и бросил:

— Не путайся тут теперь. Ступай-ка в свою каморку.

Я ушел. Сел на край своего лежака, расстроенный. Разве о такой встрече с Александром мечтал я по ночам? И чего это он вроде свирепый со мной? А с хозяйкой уж больно по-хорошему разговаривает. Неужто он попал не к тем, настоящим партизанам? Или не в тот лес подался?

Чуть приоткрыв дверь, я прильнул к щелке.

— Где Юозапас?

— Дрыхнет, где ему быть! — уже спокойнее ответила Суткене.

— Нализался самогону, верно?!

— Что с ним поделаешь! Наскребет горстку-другую зерна и нацедит стаканчик… Может, вам по чарке? — засуетилась Суткене.

— Нет, пить неохота. Но вот если бы колбаска нашлась на закуску, — другое дело.

— Ни крошки! Где там, всю фрицы забрали, — махнула рукой хозяйка. — Мясного ничего не осталось… Сыром могу попотчевать. Отменный сыр, так и тает во рту.

— Благодарствуем, сыра не любим.

— Тогда уж и не знаю… — снова заерзала Суткене и прислонилась к плите.

— Значит, говоришь, ничего мясного нет. Так? А молочное нам не подойдет…

— Нет, я бы с превеликим удовольствием…

— Тогда посидим, отдохнем, и всё.

Молчание.

— А чего пастух-то ваш весь в шишках и ссадинах? — опять заговорил Александр. — Даже в темноте синяки блестят. Пчелы искусали, что ли?

Когда разговор пошел по новой колее, Суткене воспрянула духом. Подошла поближе и, навалившись на стол, доверительно вполголоса начала:

— Сладу нет, вором стал. Вот и схлопотал…

— Ай, ай, ай…

— Ей-богу… Сама поймала. Повадился таскать колбасу. И куда, думаю, девается колб…

— Стало быть, есть колбаса. Только нам пожалела, хозяйка. Ну, как ты с нами, так и мы с тобой. Вацис!

— Слушаю.

— Полезай наверх. Что найдешь мясного, волоки сюда.

— Ничего не осталось, кусочек один…

Заскрипела лестница, ведущая на чердак.

— Погоди, погоди, лучше я сама… Знаю, куда положила. Припрятала кусок для Юозапаса…

— Мы не из господ, слуг нам не надо. Сами как-нибудь управимся.

— Иисусе Мария! Грабят! Воры! На помощь! Святая дева! По миру пустят… Нищими оставят… — заскулила Суткене.

— Цыц! — еле сдержался Александр. — Коли батраков голодом морить вздумаешь, все подчистую заберем. А рукам волю дашь — скотину угоним. Не так мы далеко, проверим и живо порядок наведем.

Суткене сникла. Плюхнулась на лавку и стала хватать ртом воздух, словно в бане на самой верхней полке.

— Стасис! Отведи-ка хозяйку в горницу. И чтоб оттуда ни ногой.

Когда Стасис спровадил хозяйку, Александр отворил дверь моей каморки.

— Где ты там? — спросил он, пробираясь ощупью в темноте.

— Здесь… Здесь я.

Чиркнул спичкой, подошел ко мне. Сел рядом. Сердце сразу отошло.

— Такие-то, брат, дела-делишки. Разукрасила тебя, голубчика… Ну и ну… Чего это ты не пожалился, как я велел?

— Где уж… Лес далеко, Суткене рядом.

— А дошло, даром, что далеко…

— Не Винцас ли Шалкаускас сказал?!

— Шшш… — закрыл он мне рукой рот. Потом спросил: — Хочешь с нами в лес?

— К вам? В лес?

Перед глазами сразу пронесся образ далекого леса, с островком среди трясины и привольным синим небом над ним. В то же время я видел и другое: батрацкую жибуряйского поместья… Диникис сидит, сворачивает самокрутку, подмигивает мне: «Дома худо, без дома туго, а?..»

Мать гладит рукой мои вихры: «Вернулся, сынок…»

— А Диникис, а Диникене? Они мне теперь за родителей, совсем как родные.