День учителя - Александр Изотчин

К середине июня 1998-го работа подходила к завершению. Позади были полгода упорного труда над текстом, оставалось немного — введение, заключение и список литературы. Разумеется, требовалось еще вычитать рукопись, но это были пустяки. И вот 20 июня Андрей Иванович занимался этим немногим оставшимся. В какой-то момент ему захотелось в туалет, на «большое дело». Жена на кухне готовила ужин и напевала про то, как «носики-курносики сопят». Это была еще одна ее черта, раздражавшая Андрея Ивановича. Казалось, развитие эстрады для Ирки закончилось на середине 80-х. Впрочем, если бы жена мурлыкала что-нибудь из последних «шедевров» попсы или из «вечного» — ДДТ, «Аквариума» и т. д. — вряд ли бы она заслужила большее одобрение мужа. Хотя в защиту Ирины Валерьевны надо сказать, что Мирошкин никогда не критиковал тягу жены к пению. Он просто молчал, стараясь не обращать внимания на издаваемые ею звуки. Вот и тогда, сидя на унитазе, будущий кандидат наук силился отвлечься от душевных песен из репертуара Валентины Толкуновой, которые лились в непосредственной близости от него — за тонкой гипсовой стеной, разделяющей кухню и туалет. Он сумел абстрагироваться настолько, что ушел в своих мыслях куда-то далеко, замечтался… И вдруг услышал страшный грохот и крик жены. Когда через пару минут Андрей Иванович выскочил на кухню, первое, на что он обратил внимание, — была темнота, обрушившаяся на Москву. Страшно грохотал гром, сверкали молнии, слышался беспрестанный звон бьющихся стекол в окнах, которые разомлевшие от жары москвичи оставили открытыми и незакрепленными, трещали падавшие деревья. Какое-то время Мирошкины стояли, прижавшись у окна, и наблюдали буйство стихии. И тут Андрея Ивановича как будто что-то толкнуло в комнату. Полный самых страшных предчувствий он подошел к компьютеру и уставился в его темный экран…

На другой день все пространство вокруг дома было завалено упавшими деревьями. Их убирали несколько дней. В выпусках новостей журналисты взахлеб рапортовали о том, что у трехсот домов сорвало крышу, произошло более семисот обрывов электропроводов, завалило несколько сотен рекламных щитов, с церквей сорвало шесть крестов, полторы сотни человек госпитализированы, восемь — убиты. Неизменным в новостях был и сюжет о том, как благодаря героическим усилиям городских служб удалось расчистить завалы из деревьев вокруг Кремля, чтобы президент смог-таки возложить венок к Могиле Неизвестного Солдата. Истории про то, как сорвавшийся с крыши лист жести пролетел у кого-то над головой в сантиметре, Андрею Ивановичу доводилось слушать от «очевидцев» еще несколько месяцев. Но самое большое впечатление на него произвела статья в «Московском комсомольце», повествующая об одной из жертв июньского урагана — пятидесятилетием мужчине, который среди падающих деревьев добежал до своего подъезда и был убит током, когда нажал пальцами на кнопки кодового замка.

Скачок электричества погубил этого человека и жесткий диск в компьютере Андрея Ивановича. Последнее пояснил слабо разбиравшемуся в оргтехнике учителю, несколько дней пытавшемуся включить компьютер, вызванный на подмогу «продвинутый» приятель жены. Текст диссертации пропал. Это и была та самая «катастрофа». Устранив поломку, Мирошкин предпринял отчаянную попытку за два месяца воссоздать то, что писалось в течение полугода упорного труда. Он проводил за компьютером дни и ночи, почти перестал спать и есть. В результате у него вылез геморрой, полопались сосуды на глазах и из них начал выделяться гной. Пришлось прервать свои героические усилия. И вот однажды, когда, вставив в зад свечу и промыв в ванной глаза чаем, Андрей Иванович взглянул в зеркало, он увидел страшное, какое-то желто-синее лицо смертельно измученного человека. Как выяснилось, мужчина похудел за две недели почти на десять килограммов. Постояв немного у зеркала, Мирошкин плюнул в раковину. С этого дня в нем произошел надлом. Казалось, что плюнул он на все сразу — на свои мечты, науку, на всю вроде бы так логично выстроенную жизнь. История Смутного времени более не привлекала его. Знакомые пытались подбодрить примерами из жизни. Вот некто Кононенко защищался в советское время, еще о компьютерах и слышно не было, печатал диссертацию на машинке целый год, а когда обсуждался на кафедре, его похвалили, только рекомендовали в самое начало текста вставить небольшой абзац — он еще год перепечатывал, денег, вишь, у него на машинистку не было. А у другого — фамилию никто не помнил — дом сгорел с текстом диссертации! И ничего, с опозданием на несколько лет, но защитились! А знаменитый византинист Сюзюмов! Тот вообще закончил писать диссертацию в разгар событий Октября 1917 года! Сидел себе человек в библиотеке, где-то в центре Петрограда постреливали, тогда это было обычное дело, а на следующий день оказалось, что к власти пришли большевики. Защиту отложили… на несколько десятилетий. Его в Гражданскую занесло куда-то на Урал, а потом все не до того было… И тоже ничего — величина, создатель целой научной школы.

Все эти истории Андрей Иванович выслушивал очень внимательно, но они его уже не могли мобилизовать. Вынужденный простой заставил задуматься и в результате размышлений разочароваться в ремесле историка. Сомнения у него возникали и раньше. Какая кому сейчас разница, когда умер этот Густав? Или как звали спавшую с ним девку? Или кому какое дело до того, что чувствовал шведский принц, оказавшись вдали от родного дома, в России, охваченной междоусобицей и, как казалось, забытой Богом? Все эти вопросы представлялись несоизмеримо мелкими в сравнении с темами, которые обсуждались россиянами в течение всего 1998 года. Безобразно невменяемый Ельцин, олигархи Гусинский и Березовский, казавшиеся Андрею Ивановичу похожими на спрутов, постоянно меняющиеся премьеры, победа Лебедя на выборах в Красноярске, рельсовая война, шахтеры, стучащие касками на Горбатом мостике, убийство Рохлина, наконец, финансовый кризис августа-сентября… Все летело в тартарары. А тут предлагают идти к защите диссертации десятилетиями! Да что она даст, эта степень в наше время?! И откуда в запасе десятилетия, если осенью его, может быть, заберут в армию!

Знакомые постепенно отстали. Перестала звонить даже упорная старушка Плещеева. Андрей Иванович ел, спал, в сентябре вышел на работу в школу и гнал прочь мысли о диссертации и тех фантазиях, которые он взращивал в течение нескольких лет. Он напоминал себе пенек, оставшийся от «золотого дерева» после урагана…

Впереди показалась станция метро. Рядом с этим памятником советско-чехословацкой дружбе возвышался еще один памятник — каким-то двум космонавтам. Фигуры людей в скафандрах были белого цвета, но обильно покрыты надписями, сделанными россиянами уже в новейшее время, когда от былой дружбы между народами не осталось и воспоминания. Сколько раз Андрей Иванович проходил мимо этих космонавтов, но так ни разу и не подошел к ним прочитать, кто они такие. Он относился к поколению советских людей, которых освоение человечеством космического пространства оставляло абсолютно равнодушными. Вот и сейчас, скользнув глазами по разрисованным фигурам, Мирошкин почему-то подумал: «Ветка сирени упала на грудь. Милый мой Вова, меня не забудь. Кто такой этот Вова? И кто эта дура, которая исписывает стены подобными признаниями? Какой-то деревней веет. Совсем девки с ума посходили». Размышляя таким образом, Андрей Иванович прошел мимо старух, торгующих газетами и сигаретами в розницу, лишь на секунду задержав внимание на толстом мальчике лет десяти или одиннадцати, покупавшем у одной из бабок курево. «Этот сегодня в школу не пойдет. Какое лицо тупое», — подумалось учителю. Ему вспомнилось, как в детстве родители послали его за спичками, и ему нигде их не продали, заподозрив в том, что он собирается покурить. Да, крепко поменялись времена! Спустившись по ступеням, Мирошкин, плотно окруженный гражданами, как и он, спешащими на работу, двинулся между ларьками, которыми был застроен подземный переход, по направлению к турникетам. Подземная жизнь только начиналась. Собравшись стаей, собаки чесали за ухом, потягивались. Продавцы только открывали витрины. Не было слышно музыки — музыкальный киоск еще не ожил. Около него спал отвратительного вида бомж, все лицо которого составлял сплошной кровоподтек. За всем этим сверху наблюдал еще один памятник — сидящая на столбе в несколько вольной позе, легкомысленно одетая женщина, коричневого цвета, вероятно, призванная символизировать советско-чехословацкую дружбу Вся станция «Пражская» была выстроена в этом коричневом цвете.

Пройдя через турникеты, Андрей Иванович в очередной раз порадовался, что в метро теперь не жетоны, а карточки на десять поездок, — реже надо стоять в очереди. Покупать жетоны было бы особенно неудобно сейчас, когда спешишь. А копить их — много места занимают… На платформе собралась значительная толпа, но Мирошкин не сомневался, что ему удастся сесть. Он давно уже приметил место, напротив которого обычно открываются двери поезда. «Пражская» — конечная станция на ветке, поезда приходили на нее пустыми, и, быстро забежав в вагон, всегда можно было устроиться на диванчике. Так получилось и на этот раз. Часть пассажиров осталась на платформе, принципиально решив ехать сидя и сомкнувшись напротив закрывшихся дверей вагона. Поезд пошел в тоннель. Люди как по команде достали кроссворды. Оглядевшись, Андрей Иванович отметил, что ни одной, не то что симпатичной, но даже относительно молодой девушки-женщины в вагоне не оказалось. Обручальное кольцо перестало тяготить. Он спокойно положил руки на сумку и закрыл глаза. В сумке лежала книга, но Мирошкин решил «уснуть», не желая уступать место старухам, которых также пока в вагоне не было, но которые могли войти на какой-нибудь ближайшей станции. «И куда они прутся ни свет, ни заря? Сидели бы дома, старые! Ветка сирени упала на грудь… Тьфу! Привязалась!» — Андрей Иванович задремал.