Мемориал. Семейный портрет - Кристофер Ишервуд

- По-моему, вы чересчур к ним добры, мамочка. Люди этого класса, к сожалению, не в состоянии оценить то, что для них делается.

У миссис Верной были удивительно тонкие, бледные греческие черты. Да таких красавиц поискать, это уж точно. Миссис Верной прикрыла тогда глаза и ответила:

- В этих краях, душенька, самим бы научиться ценить. Весь день и весь вечер миссис Верной лежала в гостиной,

на диване под люстрой. Так, собственно, и не выяснилось, какой болезнью она страдала. Ну, просто хрупкая, наверно, как хрупок благородный фарфор. Все хозяйство было на Мэри; мистер Верной приносил бумаги и книги из других комнат; она благодарила, только жестами, но сколько было в них невыразимой прелести. Или говорила:

- Балуете вы меня. Совсем испортите, вот увидите. Лежала, прикрыв глаза, - пушистый боа на плечах, золотые

длинные серьги. Смотришь на нее, бывало, буквально с благоговением, с обожанием. Миссис Верной была такая драгоценная, священная, как икона. Ей, кстати, тайно готовилось жертвоприношение, альбом зарисовок Холла. С самого начала было задумано: кончу и собственноручно переплету. Переплетное дело - имеется у нас еще один такой скромный дар. Ричарду, конечно, альбом показывали, под строжайшим секретом, по мере продвижения. Он видел, естественно, все прежние рисунки и акварели. И он говорил: тут ты превзошла себя. Это прямо роскошь что такое! Какие работы - просто изумительные! Лили таяла от этих похвал.

- Еще бы им не быть изумительными, - она отвечала, - когда здесь все так дивно.

- Пока ты не приехала, ты даже себе представить не можешь, какая тут была тоска зеленая, унылая старая дыра.

- Ты не достоин жить в таком доме, - возмущалась Лили. - Ты не умеешь его ценить.

- Вот оценил же, когда ты научила, - сказал Ричард.

Недели шли, перешли в лето. Миссис Верной уже не лежала в четырех стенах, ей поставили шезлонг под буком на лужайке. Красный зонт ее защищал от затекавшего под листья резкого света. Лили устраивалась рядышком. Говорили о детстве Лили, о покойных родителях, о тетушке, которой миссис Верной всегда просила Лили кланяться в письмах, о предстоящей осенью свадьбе. Говорили про Ричарда. "Обещай, что будешь о нем заботиться, - просила миссис Верной, а однажды

она сказала: - И как мне простить тебе, детка, что ты у меня его отнимаешь?" Ведь работа у Ричарда будет в Лондоне, и они туда переедут после первого года. А Лили ответила: "Знаете, мамочка, будь моя воля, я бы навсегда здесь осталась". И миссис Верной смеялась и гладила Лили по руке.

Раза два в неделю отправлялись в виктории по визитам. Часто принимали гостей. Приезжали Уилмоты из Торкингтона, Ноулзы из Меллора, прихватывая собственных гостей, чтобы им показать Холл. Чай пили в саду, а потом миссис Верной отряжала Лили - не Мэри, не Ричарда! - водить гостей по дому. "Она самый лучший гид, - объясняла она с улыбкой. - Лили знает дом лучше нас самих". И вот Лили, зардевшись от гордости, вела полковника Такого-то, леди Такую-то, сперва в библиотеку, потом, ничего не пропуская, по всему дому, вовсю стараясь передать им собственный восторг, и сердилась не на шутку, если господа больше заглядывались на нее, чем, скажем, на старинное голубое блюдо на поставце в простенке. Раз до того дошла, что даже крикнула: "По-моему, вы ни единого слова не слышите из того, что я вам тут толкую!" Господин полковник был от смущенья сам не свой: "Ах, знаете ли, ха-ха, ну да, ей-богу же, вещица прямо высший класс, клянусь честью…" - "Вам бы тоже, наверно, не понравилось, - оборвала его Лили и улыбнулась, испугавшись собственной дерзости, - если бы я не слушала всех этих дико интересных вещей, какие вы рассказывали про буров".

А бывало - то-то радость, то-то удовольствие - являлись гости из Чейпл-бридж. Жена викария, и доктор, и банковский служащий. Их всех Лили характеризовала в письмах. Бывала снисходительна, не язвила, просто писала от души, что "мистер Хэссоп восхитительно неотесан". Смотрела во все глаза, как Папа с ним гуляет по саду, беседует с ним на равных, потчует его сигарами. И как раз благодаря мистеру Хэссопу и поняла, что Холл пользуется особым уважением в округе, среди церковных старост, среди людей почтенных. Папу он называл исключительно Хозяином, с Мамой обращался прямо как с королевой. А что, часто думалось, из них прекрасная бы вышла королевская чета.

В то лето, в том жарком саду, в том мире - ничего, ничего не могло приключиться. Вот докладывают о гостях, и мама под деревом усмехается: "Филистимляне идут на нас!" Вот Папа рассказывает, как кучер-итальянец в сердцах выхватил у него трость и переломил о колено. "И, можете себе представить, больше ни слова - вскочил опять на свое место, погнал во весь опор и гнал до самой виллы!" Вот голос Ричарда несется с теннисного корта, он выкликает счет. Чудный, блаженный мир, где и на другое лето все так же будет, и потом, потом - деревенские пересуды, балы, помолвки, и новых девушек вывозят в свет, и говорят о живности, ценах - о стрельбе, охоте, смеясь, намекают на кого-то, кто нечестно нажился, и миссис Беддоуз скользит с подносом между чайным столом и прохладным домом, разносит бутерброды с огурчиками. Старый беспечный, счастливый, чудный, чудный мир.

1. Слегка перефразированная цитата из Библии. Книга Судей. 16:9.

* * *

Папа вдруг весь передернулся, будто решил покончить с собой, выкинувшись из кареты. На самом деле, просто пытался сигару выбросить. Кент слез с козел и отобрал у него эту сигару, покуда Эрик отворял парковые ворота. Лили не раз видела, как Кент раскуривает папины трубки, сперва сам несколько раз пыхнет, потом утрет мундштук рукавом. Еще в его обязанности входит бритвой срезать хозяйские мозоли в чердачной курительной. Теперь вот раздавил эту сигару о колесо. Впрочем, нельзя поклясться, что он ее не сунул к себе в карман. Она глянула на часы, подалась вперед.

- Мы, по-моему, все-таки успеваем! - сказала мистеру Вер-нону, старательно выговаривая каждый слог.

- Что?

Он сказал не "что", а "шу" - простейший пример того хрюканья, не внятного ни для кого, кроме Кента, Лили, Эрика, миссис Беддоуз и миссис Поттс, с помощью которого он теперь изъяснялся, отчасти из-за своей болезни, отчасти по лени.

- А если и опоздаем, так чуточку только, - сказала Лили. Мистер Верной издал утвердительный хрюк. Он широко

улыбался. Опоздают они, нет ли - ему что за дело.

И Лили, нежно на него глядя, вполне понимала миссис Беддоуз и миссис Поттс с их поклонением. Сколько он в молодости путешествовал! Исколесил всю Европу, побывал в Ост-Индии, в Америке. И морская болезнь не брала - как-то, в норвежских водах, один капитан с ним затеял спор, кто дольше продержится - ели застывший бараний жир - и продулся в прах. И еще случай был - так наутро вся команда у него просила пощады. Семь раз он делал предложение Маме. Играл с деревенскими в крикет. Толкал речи в Индии, на открытии благотворительных базаров. Был мировым судьей. В Манчестере познакомился с Фордом Мэдоксом Брауном, звал его к нам, гобелены смотреть. Теперь он воплощение всего-всего прошлого, Мамы нет, Ричарда нет, нет и тетушки - все умерли, кого любила, кого вспоминаешь с тоской.

Но Папа по-настоящему никогда не понимал Ричарда. Что ж, ему это можно простить. Никто ведь, кроме меня, толком не понимал Ричарда. Зато осталась хоть эта гордость, хоть эта услада. Нет чтобы в Оксфорд его послать, или в Кембридж, и стал бы он доном, чем совать в этот Оуэновский колледж, а потом в адво-

1. Форд Мэдокс Браун (1821-1943) - английский художник.

катскую контору. Никогда Ричарда особенно не прельщало адвокатское поприще. Взяли и загубили у человека талант.

Но ничего-ничего, чуть ли не самые блаженные часы недолгой совместной жизни проведены в музеях, библиотеках, храмах. У Ричарда прорезались вкусы, которые, очевидно, в нем все время дремали. Стал рисовать. И у него получалось - лучше даже, чем у меня. Как гордилась его работами, показывала каждому, кто только придет в дом.

За воротами парка почти сразу - деревня, и каких тут теперь понастроили уродских кирпичных домов. Все больше одноэта-жек. Окна все в мелких витражиках: фрукты, цветы. Ну а внутрь заглянешь, такие увидишь умопомрачительные лакированные сооруженья, и ящики, консоли, фигурки, зеркала, и буфетище, уставленный фоточками и поддельным фарфором с гербами морских курортов. И как тут можно жить? Прямо в дрожь кидает. Где же романтика? Проехали Рэма, затряслись по брусчатке. Да, так о чем это я? Впереди разматывается деревенская улица, два ряда темных неказистых домов, кондитерские, булыжная мостовая, фонари, ни деревца, и фабрика застит небо. И вдруг то, что давно уже туманилось в голове, как-то уточнилось. Милый Эрик. Он осуществит то, чего так хотелось Ричарду. Станет доном. Он же такая умница - все говорят. Учитель истории не сомневается, что он может получить вступительную стипендию в Кембридж. Еще бы. Вот будет прелесть! И как бы Ричард порадовался! Уже рисовалось: вот идут с сыном, рука об руку, по муравчатому, самому дивному месту во всем Кембридже, по тропке по-над рекой, где деревья, как папоротники. На нем плащ, четырехугольная шапочка, и звонят университетские колокола. От этой картины на глаза навернулись слезы. Но поскольку срочно, сейчас, все это невозможно было рассказать Эрику, пришлось потянуться вперед и, улыбнувшись, спросить: