Копья Иерусалима - Жорж Бордонов

Весь большой дом — отныне уж более не счастливый — снова отходил ко сну. На этот раз сон охватил всех и каждого, даже скот на его соломенной подстилке, даже охотничьих собак в тяжелом запахе псарни. Лишь дежурный стражник бдел под крышей башни у одного из зубцов. Он грел свои руки над угольями жаровни и вглядывался в беспросветную мглу. Ни в комнате Жанны, ни в часовне уже не светились огоньки, не было даже луны над лесом, ни малейшего просвета на небе. Юрпель стучал зубами, кутаясь в свое тонкое одеяло. Вдруг он резко сорвал его с себя и отправился в первый обход, надеясь размять заледеневшие ноги. Бегом он поднялся по башенной лестнице. Из каждой бойницы лицо его обдавало ледяным ветром.

Что до меня — я спал в это время по-кошачьи, вполглаза, как и всегда, когда я не разбит усталостью. Временное бездействие и хорошая кормежка полностью восстановили мои силы. Я уже почти забыл мою дорогу в Ландах. Под легкой вуалью сна что-то во мне с нетерпением ждало утра, беспокойно вслушивалось в малейший шорох, подкарауливало малейшее событие, которое могло бы укрепить мои надежды.

Ночь же прошла тихо и мирно; радостный рожок стражника уже приветствовал занимавшийся день, когда я услышал шаги мэтра Анселена. Он был более оживленным, чем накануне. Проходя мимо, постучал костяшками пальцев в мою дверь. Петли коротко проскрипели. Старик вошел в комнату дочери. Таким образом, нас разделяла теперь лишь тонкая перегородка. Голоса свободно проникали за нее. В Молеоне не заботились о таких мелочах; здесь не было места тайным перешептываниям: никто не имел секретов от остальных. Мое вторжение лишь на один день ослабило дружеские узы семейства, и день этот подходил к концу.

— Будь счастлива, — сказал старый господин. — Зима — во всем своем великолепии: ночью выпал снег. Все вокруг бело, ты это любишь. Когда ты была маленькой, ты думала, что с неба падает голубиный пух… Жанна, дитя мое, проснись!.. Жанна, весь Молеон под снегом!..

Голос Жанны был слишком тих, чтобы дойти до меня. Анселен же продолжал:

— О! Дорогое мое дитя, это еще не все. Ведь мартовский снег чреват оттепелью и скоро сойдет. Я же пришел сказать то, что обрадует тебя гораздо больше. Но мне, однако, нравится, что счастливый день этот начался с чистейшего предзнаменования… Ты еще не догадалась? После стольких мучений и споров между нами и смятения в моей собственной душе я пришел наконец к ответу. Это будет «да».

С той стороны перегородки послышался крик, исполненный ликования и любви, затем какие-то всхлипы.

— Ты увидишь Иерусалим, и все будет…

Я больше не слушал; набросив плащ, я выскочил наружу. Старый хозяин неплотно прикрыл за собой дверь. Он сидел на кровати.

— Отец, — говорила Жанна, — отец, любовь моя к вам всегда пребудет в сердце, — сегодня благодаря вам у Господа Иисуса закроется одна из ран. Вы выдернули одну из черных колючек Его тернового венца.

— О, Жанна, откуда ты это взяла? Благослови тебя Бог!

— Я стану вашей преданной служанкой на все время пути. Отец, отец, вы — самый благородный из рыцарей!

— Скоро ты их узнаешь лучше!

— Возможно. Я рассчитываю на это. Но в моем сердце ваше место было и навсегда останется первейшим.

Он гладил ее по щеке, нежно и долго, как будто она была маленькой девочкой, и этой лаской он отгонял от нее все страхи и печали. Отбросив любопытство, я счел нужным войти и, преклонив колена перед распятием, висевшим на побеленной стене у изголовья, воскликнул:

— Слава Тебе, возлюбленный Господь, Ты, великой мудростью Своей замыкающий круг и связывающий судьбы детей Твоих! Слава Тебе, Христос Искупитель, убедивший нашего доброго господина Анселена в том, что предначертанное воплотится по воле Твоей, ибо достоин он Света Твоего. И если сам я стал всего лишь грубым и ничтожным орудием воли Твоей, слава Тебе. Но если я окажусь достойным Твоей награды — я, который только лишь слепо повиновался Тебе, постучавшись в дверь Молеона, — я нижайше молю о том, чтобы счастье этого дня оказалось лишь бледным отблеском ослепительного солнечного сияния, что ждет их! И чтобы я навеки остался незаметной тенью, повсюду следующей по их стопам…

И случилось так, что господин Молеон, его близнецы, а также вызвавшиеся добровольцами землепашцы и дровосеки приняли посох и суму пилигримов. В главном церковном нефе собрались все прихожане; были здесь и соседние сеньоры, и тот, кто управлял тогда этой обителью со всеми своими рыцарями и оруженосцами. Трезвонили колокола. На паперти Ги де Реклоз кинулся в ноги Жанны и обнял ее колени:

— Я умоляю тебя! О! Я умоляю тебя во имя спасения души…

— Присоединяйся к нам, Ги.

— Ты мне дороже всех, а остальное неважно!

— Поедем с нами. Там — спасение.

— Моя мать не разрешила мне и дяди тоже. Это безумная идея — отправиться в Иерусалим, да еще в такое время года.

— Безумие из-за трусости отказаться от любви только потому, что путь к ней далек и труден, потому что мать и дяди против. Тем хуже для тебя!

— Я любил тебя и люблю!

— Любишь достаточно, чтобы мечтать ночами, но слишком мало, чтобы отказаться от своей прекрасной шляпы. Оставь меня.

— Жанна, Жанна моя, ты видишь мое унижение!

— Так спасай по крайней мере свое достоинство, раз ты остаешься здесь. Перестань смешить людей.

Священник произнес замечательную проповедь о Голгофе. Бедняга никогда в жизни не ступал по этой горе страдания, не видел своими глазами ни гефсиманских олив, ни небесной эмали Святого Града. Но душа его была доброй. Для него город Спасителя походил на Мортань, где был графский замок и где сам он появился на свет; гора — на местные холмы, густо поросшие замшелыми дубами. Я слушал вполуха — мне хватало моей радости, она была для меня лучшей проповедью, и я предавался ей без удержу. В первом ряду, между Жанной и Рено, преклонил колена хозяин, за ним — наши спутники и ваш покорный слуга. Вокруг нас теснились остроконечные капюшоны, шерстяные накидки прихожан и прихожанок. Тамплиеры помещались в хоре церкви, в своих негнущихся блестящих кольчугах и белых плащах Ордена. Напротив них — мелкие землевладельцы округи, и среди них — припавший к столбу, рыдающий Ги де Реклоз, выставлявший напоказ свое горе, в надежде смягчить Жанну таким приемом. Но та не замечала его: она молилась. Старый кюре Сен-Пьера, хоть и был он простоват и несколько неотесан, старался изо всех сил служить как можно лучше, ибо понимал, что присутствует при самом достопамятном событии, помимо, конечно, пресуществления вина и хлеба в плоть и кровь Господа Христа. Он бы затруднился объяснить вам, что это за событие, а впрочем, кто бы смог тогда это сделать, кто бы предсказал последствия? Маленький родничок может положить начало огромной реке, но чаще всего — ручейку; иногда же водяная струйка возвращается обратно в ту самую землю, что ее породила, оросив и освежив зелень по берегам. Даже я, многое уже испытавший в жизни, не мог ни о чем догадаться! Но во мне жил, что-то суля и предзнаменуя, образ Жанны, сидящей за столом перед масляным светильником. Кюре сделал знак. Ему подали паломнические котомки и посохи. Я сразу заметил, что они украшены султанами из перьев, как у совы, трепещущими при каждом движении. Мне стало смешно, но я сдержался из уважения к святости места. Стараясь придать побольше торжественности своему голосу, кюре произнес слова благословения и, вручая каждому его суму и посох, провозгласил:

— Во имя Господа нашего Иисуса Христа получи эти дары в помощь и ознаменование твоего паломничества, да будешь достоин достичь в чистоте и целости пределов Гроба Господнего в Иерусалиме, цели твоего обета, и да вернешься ты жив и здоров по окончании твоего пути.

В этот момент Ги де Реклоз выступил вперед, приблизился, простер руки, но вдруг, опустив голову, вернулся и сел на место. Поднявшись на мгновение над рабским состоянием, он чуть было не завоевал свою Жанну и снова потерял ее, на этот раз уже навсегда, низведя свое существование к мелким ежедневным удовольствиям, отрекшись от той малой толики добра, что была в нем. Как вам известно, на следующий год он женился на графстве Мортань в лице тощего, неуживчивого существа, единственной дочери виконта, которая не дала ему потомства. Осенью его запорол кабан. Стремясь ко всему, он не получил ничего. Но оставим это.

В дверях церкви, когда колокола, окончив свой перезвон, дали ему возможность заговорить, господин Анселен сообщил во всеуслышание, что он предает своих людей и владения под покровительство тамплиеров Молеона, поскольку сын его Рено отбывает вместе с ним в крестовый поход. Молодые деревенские женщины протягивали ему младенцев для поцелуя, а закаленные всеми напастями и горестями жизни старики набожно касались полы его плаща.

На этом месте почти всегда Гио прерывал свое повествование до следующего вечера и возобновлял его, то удлиняя, то сокращая подробности, судя по своему настроению и достоинствам захожего гостя. Если тот уже странствовал по дорогам Франции и пересек Средиземное море, то Гио только обозначал путь следования сеньора Анселена, сообщая лишь особые его подробности. В противном случае он, отдавшись сладким воспоминаниям, с удовольствием воскрешал в памяти день за днем, проведенные им среди маленького воинства. На прощанье же он обычно говорил своим слушателям: