Око силы. Четвертая трилогия (СИ) - Андрей Валентинов

Батальонный вяло кивнул.

– Так точно. Знаешь, когда я оформлял документы на демобилизацию, умные люди отговаривали. С одним глазом особо не повоюешь, но должность орденоносцу подобрали бы. Я не захотел. Вроде как из милости служить – нет, не по мне. А эти умные пальцем у виска крутят: бумажки в конторе перебирать хочешь? Входящие, исходящие, пресс-папье налево, чернильница – направо. Ты, мол, с восемнадцати лет в окопах, к огню и крови привык, не выдержишь, спятишь. Я не поверил, думал, стерпится-слюбится.

– Не киксуй! Айда чай пить.

Коробка с девицами в белых простынях была раскурочена, и красный командир с явным удовольствием сгрыз целых три печенья.

– Ничего, – рассудил он. – Умеют, недобитые. Хоть какая польза от этого НЭПа! Но, знаешь, обидно все-таки. Мы ведь в 20-м, когда деньги отменили и трудармии организовали, коммунизм уже, считай, построили. Если с домом сравнивать, то и стены имелись, и окна с дверями, и крыша. Только бы и жить! А мы, выходит, за печенье мечту всего человечества продали? Как этот, который в Библии, за похлебку.

– Исав, товарищ библеист.

Поручик надломил печенье, сжевал кусочек, запил чаем, прислушался к ощущениям.

– Ничего, хотя, как мне кажется, все-таки с машинным маслом… Стены как раз имелись. И окна, и двери, и даже комендантская команда. Только о фундаменте забыли.

– И ты тоже!

Краском отставил кружку, отвернулся, дернул плечом:

– Знаешь, сколько хороших ребят из партии вышло? Не захотели «совбурам» кланяться, мечту свою на печенье да на бабские контрабандные шмотки разменивать. А я тебе скажу, не в фундаменте дело. Был фундамент! Мы его на крови три года замешивали. Просто Кое-кто Кронштадта испугался, представил, как его матросики на штыки поднимать станут. Всю войну в Главной Крепости просидел, на фронт даже не заглянул ни разу. Пусть Троцкий да Сталин под пули подставляются! Из-за каких-то пьяных матросов велел бить отбой, считай, белый флаг поднял. Трус Он, я тебе скажу. Почему на Х съезде фракции запретили? От смелости великой, понятно. А вдруг партийцы не за Ним, единственным, пойдут?

Все это красный командир проговорил негромко, почти шепотом, по-прежнему глядя в сторону. Поручик, впрочем, услышал.

– Ты Его не ругай, – так же негромко ответил он. – Раньше надо было. Не проголосовали на Х съезде за Троцкого? Запрет фракций одобрили? Так кто в итоге трус? Сейчас Он только фельдшерам интересен. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов!

Последние слова не предназначались собеседнику. Офицер лишь шевельнул губами, повторяя фразу из Писания.

Мертвые хоронят своих мертвецов…

То, что с Вождем неладно, пока еще скрывалось, но в Столице, давно научившейся читать между газетных строк, уже начали строить догадки. Официальным сообщениям о «легком недомогании» не верили напрочь. Партийцы знали куда больше. Вождь не появился в декабре, когда создавали СССР, промолчал в январе, в самый разгар очередной дискуссии. Значит, не просто рядовая хворь. Все чаще, пока еще в личных разговорах, вполголоса, обсуждался неизбежный вопрос: что дальше.

КТО дальше?

Говорили и другое. По всей Столице из уст в уста переходил лихой стишок, напечатанный в далеком Владивостоке еще в прошлом году, при последнем белом правительстве:

Я твердо знаю, что мы у цели,

Что неизменны судеб законы,

Что якобинцы друг друга съели,

Как скорпионы.

Безумный Вождь наш болезнью свален,

Из жизни выбыл, ушел из круга.

Бухарин, Троцкий, Зиновьев, Сталин,

Вали друг друга!

Неведомый пиит, укрывшийся под псевдонимом «Лоло»[3], попал в «десятку»: красные скорпионы уже изготовились для смертельной драки. Однако самые умные и проницательные обращали внимание на первую строчку. «Мы у цели». «Мы» – кто именно? Бессильные эмигранты, рассеявшиеся по Китаям и Франциям, или кто-то поближе?

* * *

Так что там с «рисурсом»? – самым светским тоном поинтересовался Семен, допивая чай.

– Ри… – батальонный чуть не подавился. – Нашел о чем спрашивать! Николай Васильевич Гоголь, «Записки сумасшедшего».

Бывший ротный покачал головой.

– Не иди легким путем, гимназист! «Ищите странное, непонятное, нелогичное», как и велел нам товарищ Ким.

Вырыпаев, едва сдержав стон, поставил недопитую кружку на подоконник и направился к столу. Зашелестела бумага.

– Нелогичное, значит? Это сколько угодно.

Письмо оказалось объемистым, на четырех листах. Неровные печатные буквы напоминали пехотную цепь, бредущую в пятую за день атаку. Неудивительно, ибо писавший, помощник истопника Музея изящных искусств (бывшего «имени Александра III»), оказался фронтовиком-инвалидом. Он устроился на службу недавно, причем в очень горячее, несмотря на зимние месяцы, время. Вместо старого Цветаевского собрания (зачем пролетариату «изящные искусства»?) в ближайшее время должен был открыться Музей старой западной живописи. Постоянно прибывали новые коллекции, а с ними и сотрудники. В начале года в музее появился очередной новичок – заведующий одного из фондов, причем не сам, а с собранием раритетов из Румянцевского музея.

– Иг-на-ти-шин Георгий Васильевич, – не без труда прочел вслух батальонный. – Ну и почерк… Беспартийный, из бывших, по непроверенным данным в 1919 году арестовывался ВЧК по делу Национального центра.

– Так и сказано – «по непроверенным»? – наивно моргнул Семен.

– Этой мною сказано, в письме куда эмоциональнее. В общем, эти двое, автор и тот, что из бывших, сошлись на почве совместного распития чая. Вроде как мы с тобой. И, как здесь написано, «в процессе многократного чаепития»…

«В процессе многократного чаепития» Георгий Васильевич Игнатишин поведал помощнику истопника, что благодаря знакомству с рукописями, хранящимися среди прочих раритетов в его фонде, он теперь знает, как добраться до некоего таинственного «рисурса», значительно более мощного, чем ныне действующая Волховская и строящаяся Шатурская электрические станции вместе взятые. «Рисурс» имел название, но автор таковое запомнил неточно. «Агата» – или даже «Агатка».

– Мадмуазель Агата Рисурс, – резюмировал Вырыпаев. – А поскольку, несмотря на все уговоры, несознательный гражданин Игнатишин не захотел познакомить с этой многообещающей девушкой представителей соввласти, товарищ помощник истопника решил сигнализировать. В райкоме его завернули, вот он и отписал прямиком к нам.

– А почему в Научпромотдел? – не понял ротный. – Это уж скорее в ГПУ. Хотя не стоит, жалко гражданина Игнатишина.

Виктор согласно кивнул.

– В этой конторе он признается не только в знакомстве с помянутой Агатой, но и в том, что он лично искусил прародительницу Еву и устроил Всемирный потоп… На конверте есть приписка: «Енергетический и прочий рисурс». В канцелярии наверняка долго думали, а потом решили нас осчастливить. И что с этим делать? Как я понял, товарищ помощник истопника – человек настойчивый. Не ответим, отпишет на Лубянку.

– Как пить дать, – чуть подумав, согласился бывший ротный. – А то и сам туда пойдет – с гражданином Игнатишиным на веревке. А нам поставят скипидарный клистир с патефонными иголками за утерю бдительности…

– …И бюрократическое отношения к письмам партийцев. Только что ему ответить? Чтобы съездил на Канатчиковую дачу? А если… Товарищ Тулак, у меня, кажется, идея.

Вырыпаев прошелся взад вперед по комнате, поглядел в окно, прищелкнул пальцами.

– Точно! Слушайте, товарищ, боевой приказ. Пункт первый: сведения о противнике. Бывший музей имени Александра III находится в двадцати минутах неспешной ходьбы. Погода хорошая, с утра светит солнце, температура – не менее + 15 по Цельсию. Пункт второй: наша задача. Следует быстро и эффективно отреагировать…

– Отставить! – мотнул головой Семен, берясь за черную телефонную трубку. – Вопрос ясен, обсуждение отменяется. Только сначала надо оформить местную командировку, чтоб не подумали, будто мы в прогул ударились. Мне бы наглости побольше, я бы авто из цекистского гаража вытребовал!

Машина не понадобилась. Погода и в самом деле была отменной, и прогулка до Цветаевского музея доставила молодым людям истинное удовольствие. По пути был разработан подробный план действий. С бдительного помощника истопника решили взять подписку о неразглашении и строго запретить самостоятельно заниматься «Рисурсом», отныне переданным в ведение Научпромотдела Центрального Комитета.

Не успокоится – пригрозить парткомиссией и выговором с занесением.

С несознательным Игнатишиным следовало также поговорить, причем пожестче. Пусть впредь думает, с кем чаи гонять и сомнительные речи вести! И заодно разъяснить таинственную мадемуазель Агату. Кто да что, а если помянутая женского полу, то и адресок прихватить. Вдруг сгодится?