Август - Тимофей Круглов

Шепча Иисусову молитву, перемежая ее «Богородице, дево, радуйся», Андрей обошел тихонько весь храм, не обращая внимания ни на повалившую вслед за ним толпу туристов, ни на разноголосицу экскурсоводов, ни на вспышки бесчисленных фотокамер. Внимание его привлекла внезапно и вернула в грешный мир огромная фреска Страшного суда, напротив алтаря, над входом в храм. Наивная — и от того святая — неполиткорректность сюжета заставила его открыть поворачивающийся дисплей приятно тяжелого «Кэнона» и сделать несколько снимков на память.

Над огромным узловатым туловищем страшного Змия, испещренного изображениями чертей, выстроились в очереди, скованные одной цепью, самые страшные грешники, отринувшие Веру Христову. Над тщательно выписанными изображениями людей в европейских кафтанах, мусульманских халатах, иудейских хламидах старинные иконописцы четко прописали пояснения, чтобы никто из молящихся не испытывал сомнений: «жиды, турки, татары, немцы, галлы».

В сердце Петрова, вернувшегося внезапно с небес на землю, снова заныл червячок: «Кавказец, убиенный вчера, куда делся?!». Некстати произнесенное мысленно слово «убиенный», навеянное обстановкой храма, не связалось однако вместе с неотрывным казалось бы от «убиенный» словом — «невинно».

* * *

Черная красотка «BMW Х5», абсолютно неуместная на деревенской улице, медленно прошуршала мощными колесами по подсохшей грязи и замерла, качнувшись, рядом с чайной для паломников и туристов, вынесенной далеко за пределы монастырских стен. Тонированное стекло правой передней дверцы беззвучно съехало вниз и явило курам, копошащимся у высохшей кучи навоза напротив чайной, смуглое гладковыбритое носатое лицо с бледным шрамом поперек сплюснутого лба. Через минуту стекло плавно поднялось до упора, снова превратив «бэмку» в черный блестящий монолит, непроницаемый для чужого взгляда.

Машина сдержанно заурчала, перекатилась на несколько метров дальше по дороге и съехала на обочину, прямо в густую траву перед покосившимся штакетником, делавшим вид, что ограждает ветхий деревянный домишко. Прошло несколько томительных для находящихся в «бумере» людей минут. Но время в этих местах немереное, и за те минуты, что показались такими длинными привыкшим к суете столицы московским грузинам, никто так и не вышел на крыльцо обычно полной туристов чайной.

— Надо было на какой-нибудь старой развалюхе ехать! — кипятился, барабаня нервно пальцами по подлокотнику, пожилой, с выпирающим брюхом, водитель. По вискам его из под седых бакенбардов тянулись струйки пота, хотя кондиционер в новой машине трудился на полную мощность, и в салоне было даже холодновато.

Молодой, но явно старший по положению — носатый со шрамом — резко ответил водителю по-грузински. Водитель в ответ и вовсе взорвался:

— Зачем унижаешь человека?! Знаешь, что я в Москве всю жизнь прожил! На такое дело пошли и светимся, как последние лохи! Да в такой глуши про «Икс-пятую» все лето рассказывать будут — вон, из каждого окна выглядывают!

— Не успели бы мы на развалюхе! — раздраженно повторил по-русски носатый, любивший комфорт и только теперь сообразивший, что старый таксист был, конечно, прав. — Какое «такое дело»? Откуда ты знаешь, какое дело, а? Заберем человека и в Москву отвезем — вот и все «дело». Помалкивай, дядя, и не лезь, куда не просят. Лавэ любишь, люби и саночки возить. Э! — он махнул рукой, ярко блеснули массивные печатки на пальцах, и снова забурчал по-грузински, проклиная неуютную Россию, начальство, сидящее сейчас спокойно в Тбилиси, и эту дурацкую войну, выдернувшую его из Грузии в самое пекло. Ну, пекло не пекло, а находиться сейчас в России не самое лучшее время. Русские врут, что уже выбили наши войска из Цхинвала, да конечно, врут! Хорошо, если врут. — Носатый поежился и снова уставился на залитое солнечным светом крыльцо чайной. Условленное время подходило к концу, а чертов жеребец Гугунава не только не появился в чайной, но даже не позвонил, правда, и звонить ему было запрещено строго-настрого.

* * *

Петров постоял на берегу озера, с наслаждением вдыхая чуть сыроватый воздух, подставляя лицо свежему ветру, щурясь от солнца. На островке, а может и просто на той стороне озера — тёмно-зеленый густой ельник сливался в одну сплошную гребенку — красовалась свежей краской часовня. Уже прихваченные чуть-чуть золотом, рядом с часовней клонились на ветру несколько березок. Так захотелось вдруг сесть в лодку, окунуть весла в прозрачную, изумрудного оттенка озерную воду, пахнущую жизнью, оттолкнуться с усилием веслами от воды, почувствовав ее неожиданную плотность, оглянуться — верно ли выбрал курс на часовню — и грести, грести размеренно, без спешки, наблюдая за тем, как удаляется берег, как все объемней и краше выступает на берегу панорама монастыря. Пристать бы там, на той стороне, окунуться в уже остывающую августовскую воду, поплавать, полежать на спине, глядя в облака, прикрываясь ими от слепящего солнца. Попросить у озера смыть грехи и воспоминания злые и лютые, неудачи и горе оставить на темном дне, погрузиться с головою в воду и вынырнуть чистым и сильным. И потом только войти в незапертую часовню, поставить свечу у неугасимой лампады, встать на колени да помолиться всласть о горечи, о наболевшем за всю жизнь.

Хоть и жаль было свежего ветра, но привычка дала о себе знать. Выйдя из монастыря, Андрей Николаевич потянулся за сигаретами, закурил, затянулся глубоко и побрел неспешно по аллее мимо Святого источника к распахнутым вратам второго монастырского комплекса — уже отреставрированного, жилого и живого. Перед воротами он аккуратно потушил сигарету, выбросил окурок в урну и даже воздух выдохнул.

Пройдя сквозь толстые стены — они же жилые корпуса — вгляделся Петров в картину, открывшуюся в зубчатом полукруге арки, и радость света и цвета снова охватила его. Те же чистые тона, что на фресках в Троицком храме: солнечное золото на крестах Преображенского собора, и та же бирюзовая синева — от неба, от озера, от куполов и цветников, от зелени травы на ухоженных газонах и елей на горизонте. Все это перетекало друг в друга, играло все новыми оттенками единой гаммы, когда-то безупречно созданной старыми мастерами.

— Да где, как не здесь явиться на землю Святой Троице?! — вслух воскликнул неожиданно для себя Петров и смущенно оглянулся: не услышал ли кто?

Услышали. В шаге от него, чуть позади только, стояла и улыбалась нежно дивной картине молодая женщина. Андрей еле отогнал от себя искушение сравнить ее с любимым образом Казанской Божьей матери нового письма, первым в своей жизни, подаренным ему при крещении. Старшие друзья благословили — командир корабля с супругой. Первый пилот был верующим не внешне, но глубоко внутренне. Никогда бесед душеспасительных с экипажем не вел, никого не тащил в Церковь насильно. Но летчики все под Богом ходят, как и моряки. Среди них атеистов мало. Воцерковленных по-настоящему, конечно, тоже немного. Но и неверующих совсем — нет.

В Кюрасао, после сложной посадки чуть ли не в сердце бушующего над океаном урагана, причинившего немало бед, Петров сам постучался ночью в номер командира, спасшего в очередной раз свой экипаж. И попросил быть крестным. «Взрослым крестные не положены», — улыбнулся тот. Однако, когда отлетали контракт, Юра не забыл просьбы, выдернул Андрея с дачи, отвез в Таллин и все устроил с крещением.

Андрей Николаевич не был человеком восторженным и наивным. К Богу приходил трудно, не умом, но сердцем, отгоняя порой скептические мысли, исполненные инженерной логики. Но после первого Причастия все сомнения растаяли — Таинство помогло.

И детские сказки снова вошли в жизнь Петрова. Да-да, сказки. Он ясно, воочию увидел вдруг, что жизнь исполнена чудес и чудесных героев, и чудесных возможностей, и страшных мук, и бесстрастных чудовищ. И объяснилось внезапно то, что никогда не мог он объяснить себе с помощью марксистско-ленинской философии и истории, естественнонаучных знаний и диплома о высшем инженерном образовании.

Конечно, не стал Петров примером в воцерковлении, не проводил все свободное время в храме и молитве. Жил привычной жизнью, но уже не без Церкви, не без веры. Да и грешил, грешил порою. Но уже с осознанием греха и с необходимостью очиститься покаянием.

Женщина услышала восторженный возглас из уст совершенно невосторженного на вид человека — зрелого мужчины, современного, модно одетого, уверенного в себе, физически сильного и внутренней силой привлекательного. И не удивилась почему-то. Только спросила себя: — Неужели, Господи? — и услышала ответ, и поправила легкую газовую шаль на темно-русых, модно подстриженных волосах, и длинные красивые пальцы ее задрожали при этом обыденном движении, прикоснувшись к вспыхнувшей румянцем щеке с ямочкой, пробежав по уголку без косметики блестящих упругих губ. Пальцы застыли вдруг на груди, и снова дрогнули, затеребили длинные кисти платка. И не было на пальцах колец — ни обручального, ни золотых перстней с дорогими каменьями, ни серебра дешевого, но искусной работы.