Что увидела Кассандра - Гвен Э. Кирби

Пути Сатаны куда более утонченны и изобретательны.

– Правда? – спрашиваю я.

– Нет, – на этот раз без смеха, – нет никакой нужды в утонченности, только грешные глупцы вроде тебя думают, будто есть что-то хуже боли.

Я наливаю себе еще бокал вина.

– Это важная игра, – говорю я ему. – Если не победим, в плей-офф нам ни за что не попасть.

Джордж не отвечает: похоже, слегка устал и решил вернуться к своей старой доброй мантре. Шлюха шлюха шлюха, – шепчет он, а я продолжаю пить – больше, чем следовало бы ночью в среду, да и вообще в какую-либо ночь, и в какой-то момент он переключается на чревоугодница чревоугодница чревоугодница.

Следующим вечером я тороплюсь, опаздываю забрать Эмми с продленки. Весна в Нью-Гемпшире – сезон грязи, и приходится идти по кампусу, стараясь не угодить в лужи в асфальтовых впадинах. Каждый год меня поражает, как тающий снег открывает эту потайную топографию, и все, что казалось плоским, на самом деле оказывается неровным и щербатым. Я почти на месте, когда мне приходит сообщение от Карла.

пойдешь на заседание кафедры сегодня вечером?

Жена Карла не в Японии, и он волнуется, что она увидит наши сообщения. занята с эмми – отвечаю я. В другой день послала бы что-то вдогонку, например прости или давай перенесем встречу, а потом дружелюбное и не слишком сексуализированное эмодзи типа початка кукурузы или пожарного, но стоит на секунду отвлечься на клавиатуру, как я по колено проваливаюсь в мелкое озеро. Вода такая ледяная, что я сначала чувствую обжигающий холод и только потом понимаю, что промокли ботинки и носки. Первое побуждение – выругаться, но вместо этого я смеюсь и прячу телефон. Женщина, в которой так мало здравого смысла, что она даже не смотрит, куда идет. Когда я забираю Эмми, говорю ей, что прыгала по лужам, и предлагаю понести ее на спине на обратном пути. Говорю, что раз ботинки уже промокли, хуже не будет, но вот ее ноги должны остаться в тепле. Мы скачем и плещемся, пока мои джинсы не пропитываются водой насквозь, а потом дрожим всю дорогу до дома.

Вечером четверга в началке Эмми будет концерт «Весеннее веселье». А я отвечаю за ее костюм. Ее класс выступит с песней «Twist and Shout»[16]. Я сшила ей широкую розовую юбку с пуделем[17] – я б за такую убила в свои шесть. Эмми во время примерки стоит на коробке. Подол вышел кривым, а глаз пуделя сочится застывшим суперклеем, будто в нем завелась инфекция.

«Ты выглядишь прекрасно» – говорю я. Эмми вертится вокруг своей оси. Интересно, действительно ли она настолько мала, что не видит недостатков наряда. Другие матери уж точно заметят. И другие девочки – тоже.

Мой карман вибрирует. Карл снова мне написал. нам надо поговорить – сказано в сообщении.

всё в порядке?? – спрашиваю я.

думаю насчет встречи на кафедре

Говорю ему, что увидимся завтра после его занятия.

Эмми бешено кружится в своей юбке, прыгает вверх и вниз, потом падает и начинает плакать. Булавка, которая держит подол юбки, впилась ей в ногу.

«Смотри, милая, – говорю я, приподнимая юбку, чтобы показать ей крохотную каплю крови на коже. – Ты в порядке». Пудель смотрит на меня в упор, больной и злобный.

Карман снова начинает вибрировать, Эмми перестала плакать и теперь изучает кровь, размазывая ее кончиком пальца, сейчас запачкает юбку, только этого не хватало, и как же меня достал Карл, клянусь, я уже пишу ему сообщение, на котором все закончится, и тут понимаю, что сейчас мне написал не он, а муж. У него еще очень раннее утро, слишком раннее, чтобы он поднялся, но он не может уснуть. Говорит, что скучает по мне. Говорит, что скоро зацветет вишня, но он вернется домой прямо перед этим. Бывает же такое – пишет он и добавляет смайлик, как бы говоря: о, что за странная штука – жизнь. И сейчас, пока я пытаюсь вспомнить, есть ли у Эмми целые белые колготки, а она дергает подол юбки и вот-вот снова уколется и начнет вопить, я ненавижу своего мужа.

Когда я возвращаюсь на кухню, там сидит Джордж. Мои глаза налиты кровью, а пальцы исколоты булавками бессчетное количество раз. Стоило ли так стараться ради чего-то, что так и осталось уродливой тряпкой? Джордж покачивает головой и говорит: «Вот оно, возмездие за грехи», я выплескиваю вино ему в лицо, оно проходит сквозь него, пачкая мой безупречный кухонный стул, мы оба удивлены.

«Вот дерьмо», – говорю я, беру рулон бумажных полотенец и тру стул, проникая сквозь тело Джорджа, и даже несмотря на то что мы не можем прикоснуться друг к другу, а он пытается притвориться, будто не видит меня (о, Джордж, теперь-то я изучила твою мимику и знаю, как ты стараешься сфокусировать взгляд где-то подальше, когда тебе неприятно то, что происходит прямо перед глазами), я чувствую, как он ежится. Немного замедляюсь, протирая сиденье насухо, нежно и тщательно. Вино оставило пятно на дешевом ротанге. Я стою на коленях перед Джорджем, влага впиталась в капающий комок бумажных полотенец. И, как положено шлюхе, я задумываюсь – стояла ли раньше перед ним на коленях женщина. Хочу спросить, но боюсь, честно признаться. Боюсь, что, когда он ответит «нет», предложу ему отсосать. Я поднимаюсь, выкидываю бумажные полотенца, наливаю себе еще бокал вина. Чинно сажусь и говорю: «Я прощаю тебя».

И происходит прекрасное. Джордж улыбается, чего я раньше ни разу не видела. Улыбка недолго задерживается на лице, а потом он называет меня шлюхой с таким энтузиазмом, что становится понятно – он это всерьез, но я знаю: его очень раздражает, что я ему на самом деле нравлюсь.

– Ты когда-нибудь был влюблен? – Я хотела спросить совсем другое, но, возможно, во времена Джорджа минет было не отличить от любви.

Джордж не отвечает.

– Я вот да, – говорю я, хотя это и так очевидно. Я же замужем, так ведь? Но мне кажется, людям в браке редко отдают должное за то, что они влюблены. За то, что пары вообще влюблены друг в друга, – все думают, что это данность, обязательная программа, а так сложнее всего любить – но еще и за то, что память о прошлой любви с кем-то другим никуда не уходит, как и знание, что каждая любовь разная, но ты остаешься с той, что есть у тебя сейчас. Конечно, я любила других мужчин. Тот