Возвращения домой - Чарльз Сноу

Потом я лежал рядом с ней, и оба мы испытывали тоску, которую часто знали и прежде; я чувствовал себя виноватым, потому что мне было легко, потому что, несмотря на ее хмурый взгляд, который я не мог забыть, я наслаждался животным отдыхом и покоем.

Потом я спросил:

- Что-нибудь произошло?

- Ничего особенного, - ответила она.

- А все-таки?

На мгновение я даже обрадовался. Это была ее собственная печаль, не та, которую много раз испытывали мы, лежа вот так, как сейчас.

Но я сразу же понял, что лучше бы это было наше общее несчастье, ибо она уткнулась лицом в мое плечо и затряслась от рыданий.

- В чем дело? - спросил я, прижимая ее к себе.

Она только замотала головой.

- Что-нибудь из-за меня?

Она снова покачала головой.

- Что же?

Тоном, полным отчаяния и злости, она сказала:

- Я идиотка.

- Что ты сделала?

- Ты же знаешь, я пробовала писать. Я тебе не показывала, потому что это было не для тебя.

Слова ее ранили меня, но я прижал ее к себе еще крепче и сказал:

- Забудь об этом.

- Я была дурой. Я показала рукопись Робинсону.

- Ну и что?

- Это еще не все. Он ее у меня выпросил.

Беспокоиться не о чем, сказал я ей, нужно только постараться не обращать внимания на злословие, а ведь это худшее, чего можно ожидать.

Я чувствовал, как нарастает в ней тревога, бессмысленная, беспричинная, безутешная. Больше она почти ничего не сказала, не могла объяснить, чего боится, и тем не менее эта тревога так терзала ее, что она уснула в моих объятиях, как всегда, когда ее преследовал безотчетный страх.

7. РОБИНСОН ТОРЖЕСТВУЕТ

Когда Шейла попросила Робинсона вернуть ей рукопись, он рассыпался в похвалах. Почему она не писала раньше? Это произведение небольшое, но ей следует продолжать. Он всегда предполагал, что у нее есть талант. Теперь, когда этот талант обнаружился, она должна быть готова к жертвам.

Рассказывая все это мне, она была в таком же замешательстве и так же смущена, как в тот раз, когда призналась, что позволила ему льстивыми уговорами вытянуть у нее рукопись. Она никогда не умела выслушивать похвалы в свой адрес, если это не были комплименты ее внешности. Слушая Робинсона, она чувствовала себя и окрыленной - для этого она была достаточно тщеславной - и в то же время униженной.

Однако двуличности в его поведении не было; он восхвалял ее с настойчивостью, какой не проявлял с тех пор, как вырвал у нее обещание помочь. Его слова не были приманкой, за которой скрывается крючок. Значит, ее предчувствия в ту ночь, когда она лежала в моих объятиях, оказались обманчивыми.

Через две недели наступила перемена. Появились новые слухи, более подробные и более похожие на правду, чем прежние. Говорили, что Шейла вложила деньги в фирму Робинсона (в одном варианте, который дошел до меня, действительная сумма была утроена) вовсе не для того, чтобы помочь литературе или прослыть щедрой. Оказывается, она поддерживала его только потому, что сама написала какую-то ерунду и решила, что таким образом легче всего опубликовать написанное.

Вот это Робинсон во всей своей красе, подумал я, услышав эту историю, и чересчур правдивую, и чересчур ловко состряпанную; он торжествует, что ему удалось разоблачить "притворство". Некоторым женщинам, подумал я также, этот слух показался бы совершенно безобидным. Шейле же... Но я твердо решил не дать ей возможности оценить его. Я тотчас позвонил Робинсону и, узнав от жены, что его целый вечер не будет дома, назначил встречу на утро следующего дня. На этот раз я решил перейти к угрозам.

Но я опоздал. Придя домой, я застал Шейлу в гостиной; она ничего не делала. Не читала, не думала над шахматами, даже не проигрывала свои пластинки, она просто сидела, казалось, не двигаясь с места уже много часов, и неотрывно смотрела во тьму январской ночи за окном.

Когда я поздоровался с нею и сел возле камина, она спросила:

- Слышал про его очередные подвиги?

Она говорила ровным и бесстрастным тоном. Притворяться было бесполезно.

- Да, - ответил я.

- Подаю в отставку, - сказала она.

- Рад слышать, - заметил я.

- Я старалась изо всех сил, - продолжала она без всякого выражения.

Тем же ровным, бесстрастным тоном она попросила меня закончить все ее дела. Она не хочет более видеться с Робинсоном. Ей безразлично, что с ним будет. Ее воля сломлена. Если мне удастся, я могу также получить обратно ее деньги. Ей все равно.

Говоря все это - о прекращении своих отношений с Робинсоном она рассуждала так же равнодушно, как если бы речь шла о расходах за прошлую неделю, - Шейла указала на камин, где лежали кучи пепла и несколько обгорелых клочков бумаги.

- Я тут кое с чем покончила, - сказала она.

- Этого не нужно было делать! - воскликнул я.

- Этого не нужно было и начинать, - возразила она.

Она сожгла все: и рукописный экземпляр, и две отпечатанные на машинке копии. Но, несмотря на свое нелепое, чудовищное упорство, она обнаружила, что сделать это не так легко, как ей казалось. Кучи пепла в камине свидетельствовали о долгих часах, проведенных перед огнем, пожиравшим один за другим ее труды. В конце концов ей пришлось бросить большую часть бумаг в топку. Даже в тот вечер это показалось ей немного забавным.

Как бы то ни было, она уничтожила все следы так тщательно, что мне никогда не довелось прочитать ни одной написанной ею строки, и я даже не узнал, что это была за книга. Много лет спустя я встретил мисс Смит, которая когда-то служила у Робинсона секретаршей, и она сказала, что просматривала рукопись Шейлы. По ее словам, текст рукописи состоял в основном из афоризмов с несколькими вставками, напоминающими маленькие пьески. Ей это показалось занятным, хотя и трудным для чтения.

На следующий день, после того как Шейла сожгла свою рукопись, я встретился с Робинсоном. В мансарде на Мейден-лейн небо так плотно надвинулось на окно, что, когда я вошел, Робинсон зажег единственную лампочку под потолком.

- Как поживаете, сэр? - спросил он. - Рад, что вы избавились от боли, она, наверное, порядком измучила вас.

Обходительный и сердечный, он заставил меня сесть в удобное кресло и подложил подушку, чтобы облегчить боль, которая терзала меня полгода назад. Он поглядывал на меня подозрительно, но глаза у него были скорее испуганные.

- Я пришел сюда по собственной инициативе... - начал было я.

- Рад вас видеть в любое время, когда у вас нет на примете ничего лучшего, сэр, - перебил Робинсон.

- Но, в сущности, дело касается моей жены.

- Я не видел ее две или три недели. Как она поживает?

- Она намерена, - сказал я, - прекратить всякие отношения с - вами, с так называемой вашей фирмой и со всем, что касается вас.

Робинсон вспыхнул точно так, как у нас на обеде. Это было единственное, что его всегда выдавало. Доверительно, почти весело он спросил:

- Не кажется ли вам, что это было необдуманное решение?

Со стороны он казался, наверное, старым, добрым приятелем, который знал всю мою жизнь, все мои невзгоды из-за психически неуравновешенной жены.

- Я бы и сам посоветовал ей принять такое решение.

- Что ж, - сказал Робинсон, - не хотелось бы касаться больных мест, но согласитесь, что я вправе просить объяснения.

- Вы считаете, что заслужили его?

- Сэр, - вспыхнул он, словно оскорбленный в своих лучших чувствах. - Я не считаю, что ваше и мое положение в среде интеллигенции дает вам право говорить со мной подобным тоном.

- Вы прекрасно знаете, почему моя жена прекращает всякие отношения с вами, - сказал я. - Вы причинили ей слишком много зла. Больше она не в силах терпеть.

Он участливо улыбнулся мне, негодование его как рукой сняло.

- Зла? - переспросил он. - Зла, - задумчиво повторил он, словно взвешивая справедливость этого слова. - Мне было бы легче, если бы вы хоть намекнули, в каком зле вы меня обвиняете.

Я ответил, что он распространял о ней злостную клевету.

- Не забывайте, - заметил он дружески весело, - не забывайте, вы адвокат и должны осторожней обращаться со словами.

Я сказал, что его клевета насчет рукописи Шейлы довела ее до болезни.

- Неужели вы в самом деле думаете, - сказал он, - что здравомыслящий человек стал бы вести себя так неумно, как, по вашим словам, веду себя я? Неужели вы думаете, что я способен распускать сплетни о человеке, который меня поддерживает? Да и клеветать самым глупым образом - ведь на те деньги, которые она мне одолжила, она могла бы несколько раз переиздать свою книгу. Прошу извинить меня, но я боюсь, что неуравновешенность Шейлы передалась и вам.

На мгновение его учтивое благоразумие, умение приписать свои поступки больному воображению Шейлы, его явное благодушие заставили меня замолчать.

- Да, - сказал он, - боюсь, вам передалось настроение бедняжки Шейлы. Это, наверное, начало шизофрении, не так ли?

- Не вижу необходимости обсуждать с вами состояние здоровья моей жены, - сказал я. - Полагаю, нет смысла обсуждать и ваши мотивы.